Одевая эпоху - [54]

У меня сведения, что вы уклонившийся. Пятнадцатая рота, здание слева».

В пятнадцатой роте собрались все уклонисты моего призыва, иными словами, всякий сброд, темные личности, отбросы общества. Положение было незавидное. Нас выдерживали под наблюдением: командиры не вполне доверяли нам и не знали, как мы поведем себя, оказавшись на фронте.

На следующий день весь полк отправили в Шарлеруа, где ожидалось массированное наступление немцев. Я горько сожалел, что не могу быть вместе с моими товарищами. Но пятнадцатую роту выдерживали под наблюдением.

Через несколько дней мой полк был почти полностью уничтожен. Я потерял большинство старых товарищей. Вернулись лишь немногие, раненые и покалеченные, я их видел в первых санитарных поездах. Сам того не зная, консул в Кельне своей необязательностью спас мне жизнь.

В моих документах было указано: «Профессия – портной», а потому меня отправили в распоряжение полкового портного. Он очень удивился, узнав, что я не умею шить, и посчитал меня зловредным смутьяном.

На мое счастье, я встретил в Лизье двух старых друзей. Первый из них был Эшман, который, при его стесненном материальном положении, очень страдал от армейской жизни. Я уже говорил, какой замечательный собеседник был Эшман, какую богатую и причудливую фантазию проявлял в разговоре, с какой блистательной и дерзкой внезапностью переходил от одной темы к другой, порой используя самые невообразимые ассоциации. Я предложил Эшману поселиться вместе со мной в скромном гостиничном номере. По вечерам мы ужинали с Дереном, знаменитым художником и заядлым велосипедистом. И среди этой жизни, полной невзгод и тревог, мы порой искали утешение в том, что любили больше всего, – в искусстве.

Мы жили в старой гостинице «Мавр», и обои в моей комнате были такими обтрепанными и грязными, что я решил их сменить. И наклеил сине-бело-красные, чтобы они ежеминутно напоминали мне, зачем я сюда приехал. Между прочим, хозяин гостиницы до сих пор показывает эту комнату гостям, как если бы в ней жил сам Бонапарт…

В этом овеянном историей, но убогом интерьере Дерен начал работу над моим портретом. Я не хотел, чтобы он запечатлел меня в военной форме, которая мне совсем не шла, поэтому я переоделся в гражданский костюм, и Дерен принялся выискивать в моем облике определяющую черту – по его мнению, это была деспотическая властность, какую часто можно увидеть на портретах венецианских вельмож. Он написал прекрасный портрет, я бережно его хранил, пока череда финансовых катастроф не заставила меня продать его. На следующий день, вдохновленный этим примером, я написал портрет Эшмана.

Портрет Поля Пуаре работы Дерена, 1914

Примерно в это же время я представил в отдел обмундирования новую модель шинели, которую изобрел сам. Расход ткани на мою шинель был на шестьдесят сантиметров меньше, чем на обычную, а портной сэкономил бы на ней четыре часа работы. Меня направили на прием к министру обороны. Мильеран сидел во главе длинного стола, окруженный генералами и начальниками отделов министерства. Я сумел убедительно доказать преимущества новой модели, хотя генералы, возмущенные моим неуставным поведением, требовали, чтобы я замолчал, то и дело повторяя: «Вас никто не спрашивает!» Мильеран отдал приказ о моем переводе в Бордо, где я должен был организовать серийное производство шинелей нового образца.

Я вызвал туда кое-кого из моих прежних сотрудников и обещал обеспечить их всем необходимым для жизни на то время, пока дело не будет налажено и они не начнут зарабатывать сами. Три месяца я содержал их на собственные средства. Но несмотря на мое сильнейшее желание работать, мне приходилось сидеть сложа руки.

Тогда я отправился на прием к Клемансо[279] и сказал, что приехал в Бордо изготавливать обмундирование, но мне не создали для этого никаких условий. В городе есть заброшенная церковь, которую можно превратить в отличную швейную фабрику, здесь имеется три тысячи безработных женщин, они могли бы стать швеями. Наконец, в Ангулеме на одном из складов хранятся емецкие швейные машины, которые можно использовать.

В армии не хватало шинелей, а мы могли бы выпускать по двенадцать тысяч штук в день! Клемансо поблагодарил меня за доклад, но пожаловался, что в Совете министров к нему не прислушиваются, не проявляют должного уважения, не принимают его в свой круг. Он не ручался, что сумеет мне помочь, но обещал связаться по этому поводу с Мильераном. На следующий день мой интендант вдруг вспомнил обо мне:

– Как там у вас дела с шинелями?

– Все лекала готовы, ждем вашего приказа.

– Надо составить руководство. Вы знаете, как составлять письменное руководство для портных?

Нет, я не знал. В моей практике изготовления одежды я никогда не сталкивался с этим. Посетовав на мое невежество, интендант самолично написал руководство для всех портных Франции и Наварры. В этом неудобочитаемом документе было, в частности, сказано, что «петля для пуговицы на поле шинели должна находиться на линии биссектрисы угла так, чтобы ее продолжение упиралось в петлю для последней застегивающейся пуговицы переда» и т. д. Эту абракадабру разослали полковым портным во всех регионах страны, и из каждого полка пришла телеграмма, в которой сообщалось, что портные не смогли разобраться в новой инструкции. Тогда меня на собственной машине послали в Марсель, чтобы я собрал всех портных этого региона, показал им новую модель шинели и объяснил, как ее шить. Я взял с собой моих сотрудников, надеясь найти им применение и создать для них рабочие места. В Марсель я приехал утром, у Сен-Антуанских ворот нам преградила путь группа полицейских, одни были в форме, другие в штатском. Нас заставили выйти из машины и привели в ближайший комиссариат. Оттуда один из полицейских позвонил комиссару по особым делам и радостно сообщил: «Мы их взяли!» Я вздрогнул и спросил, что это значит. «Скоро узнаете», – ответили мне. Нас посадили в машину, причем один из полицейских сел рядом с шофером, а еще два встали на подножки с обеих сторон, и доставили в штаб гарнизона к туповатому старому полковнику.