Одевая эпоху - [40]

Не могу сказать, чтобы я слепо восхищался всем, что мне показывали. Я решительно не принимал отголоски романтизма, которые всегда утяжеляли и опошляли творения немецких художников. В частности, мне вспоминается зал Дома моды «Герман Герсон», где я выступал с лекциями. При виде этого зала я расхохотался, не побоявшись смертельно обидеть художника, вернее, профессора, задумавшего и создавшего его.

Я забыл фамилию этого человека, но он всегда будет стоять у меня перед глазами – этакий доктор Фауст, суровый, изможденный, иссиня-бледный, тонкогубый, в золотых очках и с париком из белоснежных волос, свисавших на спину, как грива у старого больного льва. В жизни не встречал художника с такой внешностью. И его творческая манера была похожа на него самого. Стены зала, где я собирался выступить перед публикой, сверху донизу были обтянуты ярко-голубыми драпировками, и в этой капелле кое-где еще вздымались ввысь букеты лилий, как на похоронах Офелии. Это было так помпезно, напыщенно и претенциозно, что у меня холодок пробежал по спине.

И я потратил много сил и стараний, чтобы разогреть аудиторию.

Но на одну такую неудачу приходилось множество творческих достижений. Именно в Берлине я увидел самое живое и убедительное сценическое воплощение Шекспира. Постановки Рейнхардта – «Сон в летнюю ночь», «Укрощение строптивой» и «Много шума из ничего», а также «Шейлок», из которого Жемье позаимствовал бо́льшую часть находок, столь превозносимых французской критикой. Они заставили меня забыть о неприятном впечатлении от «Пентесилеи»[194].

Школа Поля Пуаре «Мартин», Париж

Я даже совершил поездку в Брюссель с одной-единственной целью, чтобы осмотреть виллу Стоклета, построенную венским архитектором Гофманом, который не только спроектировал дом и службы, но и создал план сада, эскизы ковров, мебели, люстр, тарелок, столового серебра, платьев хозяйки, тростей и галстуков хозяина. Признаться, я не понимаю, как можно подменять собственный вкус указаниями архитектора, такая слепая покорность всегда вызывала у меня улыбку. И за это я прошу прощения у месье и мадам Стоклет, оказавших мне такой радушный прием.

Вернувшись из этого познавательного путешествия, я основал в Париже школу декоративно-прикладного искусства, которую назвал «Martine», по имени одной из моих сотрудниц. В Берлине и Вене мне часто приходилось видеть, как очередной «герр профессор» мучает своих учеников псевдонаучными бреднями и, стремясь по-новому сформировать их творческие взгляды, словно заковывал их в металлический корсет. В Вене студенты разделяли цветы и букеты на ромбы и составляли из них геометрические фигуры, однообразное повторение которых в итоге превращалось в стиль, по сути мало чем отличающийся от бидермейера[195]. Такая бессмысленная работа и насилие над умами казались мне двойным преступлением. Я решил действовать прямо противоположными методами и придумал вот что.

Десертный столик ателье «Мартин», 1920

На окраине, в рабочей среде я набрал девочек возрастом примерно лет двенадцати, освободив их от школьных занятий. Я отдал им несколько комнат в моем доме и велел рисовать с натуры самостоятельно, без всякого руководства. Разумеется, родители девочек сразу же заявили, что такие занятия – пустая трата времени, и мне пришлось пообещать им заработную плату и различные вознаграждения. За лучшие рисунки я выдавал премии и уже через несколько недель добился потрясающих результатов. Предоставленные самим себе, девочки скоро позабыли мнимые истины, которыми их пичкали школьные учителя, и вновь обрели непосредственность и свежесть восприятия. Как только выпадала возможность, я вывозил их на природу, в Ботанический сад или в городскую оранжерею, чтобы каждая из них нарисовала картину по собственному замыслу, сама выбрав сюжет, – и они приносили мне чудесные вещи.

Туфли работы ателье «Martine», модель «Розы», 1924

Там были поля спелой пшеницы, усеянные ромашками, маками и васильками; там были корзины бегоний, купы гортензий, девственные леса, где резвились могучие тигры, – и все это дышало такой первозданной искренностью, какую я не в состоянии передать словами. Я сохранил их работы, некоторые рисунки так вдохновенны и трогательны, что напоминают самые удачные картины таможенника Руссо[196]. С помощью юных художниц я создал коллекцию тканей и ковров, которые в пору расцвета модного дома «Martine», открытого несколькими месяцами позже, оказали заметное влияние на моду и современный стиль оформления в целом.

Моя роль состояла в том, чтобы стимулировать работу и развивать их вкус, но ни в коем случае не влиять на них и не критиковать: источник вдохновения должен был оставаться чистым и незамутненным. По правде говоря, девочки оказывали на меня куда большее воздействие, чем я на них, а я проявлял мой талант лишь в одном – выбирал из эскизов наиболее подходящие для воспроизводства. В те времена от промышленника требовалось большое мужество, чтобы перенести на ткани, иногда со значительными расходами, такие смелые фантазии, ведь публика могла их не оценить. Я истратил много денег, но не жалею об этом, а вот моим последователям впору пожалеть об их тогдашней бережливости.