Одевая эпоху - [32]

VIII. Мои развлечения

Рано или поздно кто-нибудь напишет историю Кружка Мортиньи – не могу поверить, что столь характерная и колоритная подробность в истории моего поколения будет забыта. Это был кружок друзей, к которому, наряду с более или менее известными художниками, принадлежали и люди высшего света из других стран: месье Л. Алле[162], месье Амель[163], генерал Ознобишин[164], военный атташе посольства царской России, полковник Бентли Мотт, военный атташе американского посольства, а также несколько великих князей – Борис, Кирилл и другие. Как-то вечером мы устроили революционный бал. Художник Эшман[165] фамильярно хлопал по затылку великого князя Кирилла, одетого в костюм аристократа эпохи террора, и говорил: «Как приятно было бы отрезать такую голову, ваше высочество». Одним словом, обстановка была самая непринужденная.

Однажды, плавая с Амелем на его яхте у берегов Бретани, Эшман поймал огромную макрель. Он спросил Амеля:

– Как вы думаете, сколько такая рыбина может стоить в Париже?

– Я не хожу сам на рынок, – ответил Амель, – но мне кажется, что у Прюнье за нее спросили бы три с половиной франка. Тогда Эшман завернул рыбину в газету и поднес ее Амелю с такими словами:

– Месье Амель, наконец-то я имею возможность и удовольствие враз сквитаться с вами за все любезности, которые вы мне оказали…

Раз уж я заговорил об Эшмане, расскажу одну потрясающую историю, которая, быть может, не всем читателям придется по вкусу, но она истинно парижская, а потому я нахожу ее прелестной. Кажется, я забыл упомянуть, что Эшману все прощали за его блистательный ум и неистощимую веселость. В частности, он имел огромный успех и сумел занять достойное место в русском обществе. Ни один праздник не обходился без него. В этом кругу, где так любили веселиться, он всегда был душой компании. Однажды его пригласили в русское посольство на пасхальный ужин. После ужина он стоял у буфета с бокалом бордо (надо знать, что в любом обществе, где бывал Эшман, ему разрешалось пить исключительно бордо: все знали об этой слабости и о его верной любви к Жиронде[166]). Супруга посла, дама с ореолом белоснежных волос, ласково улыбаясь, подошла к нему. Он обнял ее за шею, поцеловал в губы и сказал:

– Девчушка моя!

Возникло некоторое замешательство, генерал Ознобишин подошел к нему и произнес вполголоса:

– Эшман, друг мой, вы совершили непозволительное… Мы вас очень любим, прощаем вам все, но это уж слишком… Должно быть, вы сегодня не в форме, давайте я отвезу вас домой, а завтра мы опять приедем сюда, и вы извинитесь… Эшман, который вовсе не был пьян и отнюдь не собирался извиняться, ответил:

– Друг мой, нельзя извиняться перед женщиной за поцелуй, если ей семьдесят лет, это невежливо… Но раз вы считаете, что я совершил оплошность, надо ее загладить. Я понимаю, этот случай вызовет разговоры. Правда, супруга посла очень богата, а у меня нет ни гроша, но мне все равно: как честный человек, я готов на ней жениться…

Невозможно было удержаться от смеха.

В этом кружке бывал и Форен[167], которого знает весь Париж; одни любят его, другие боятся. Как описать вам Форена? Если бы дьявол решил сделаться монахом-отшельником или принять обличье пономаря, он смахивал бы на Форена. У него была бы такая же улыбка, больше похожая на оскал, такой же рот, без конца бормочущий что-то ехидное. Самый язвительный карикатурист нашей эпохи, прославившийся своими рисунками в «Фигаро», столь же ядовитыми, как и подписи под ними, Форен – это прежде всего незаурядная личность, о которой непременно должен упомянуть тот, кто напишет историю нашего времени.

Я не буду оглядываться на давно минувшие дни, когда он руководил известным антидрейфусским журналом и играл заметную политическую роль в этом деле. Я познакомился с ним значительно позднее, в Кружке Мортиньи, где он заигрывал с молодежью. Он славился своим злым языком и острыми когтями. Я несколько раз встречался с ним летом, когда мужчине в Париже одиноко и нечем заняться. Мы вместе обедали, и он рассказывал мне множество забавных и пикантных историй.

Как-то раз, обедая у Ларю, он познакомил меня с Манци, торговцем картинами. Если помните, сразу после «дела Дрейфуса» еврейские торговцы картинами выбросили на рынок все работы Форена и стали предлагать их за сущие гроши, чтобы обесценить подпись мастера, разорить его и уронить репутацию. Однако они не приняли в расчет своего хитроумного соплеменника по имени Манци. Он скупил все оригиналы по пять франков за штуку и составил себе самую богатую коллекцию Форена, какую только можно было тогда собрать. А когда страсти улеглись, устроил выставку, она произвела сенсацию и принесла ему огромную прибыль. В тот день Форен представил его мне. «Это Манци, – сказал он, – единственный еврей, которому удалось надуть Бернемов».

У него была необычная манера произносить слова: он растягивал их, упирая на самое важное, чтобы произвести желаемый эффект, словно подносил жемчужины в шкатулке.

Однажды, когда мы говорили о современном искусстве, я сказал, что графиня Грефюль, по рождению бельгийка, устроила театр в одном из своих замков. Форен искоса взглянул на меня, и я понял, что сейчас последует укус: «Театр мадам Грефюль? – произнес он. – Ей бы следовало устроить его не в замке, а в монетном дворе!»