Одержизнь - [168]

– …не поверю. Чтобы за двести лет техника не износилась – быть не может! – слышится удивлённый голос Артюса Канселье.

– Особые технологии. Но, как мне показалось, небезопасные. Нельзя играть с тонкими материями и оставаться безнаказанным, – спокойно говорит Ксавье. – Приближённые короля Англии считают, что всё под контролем и система работает без сбоев, но всё это до поры до времени.

– Они похожи на нас, святой отец?

– Нет. Мы рядом с ними выглядим дикарями. Они – благополучная, сытая, высокотехнологичная нация. Когда король спросил, как в Азиле обстоят дела с культурой и здравоохранением, я понял, что между нами пропасть.

– И в то же время привезли с собой ребёнка. – В голосе Канселье слышны мрачные нотки. – А она сможет здесь жить? И кто её вообще с вами отпустил…

– Артюс, как друга прошу: то, что сейчас скажу, – между нами. – Священник понижает голос, и Жилю приходится напрячься, чтобы расслышать. – Ронни никто не отпускал. Она сирота. Родителей убили. И убили бы и её тоже, останься она в Англии. Девочку с нами отправила её тётка. Человек непростой, и… возможно, её уже нет в живых. Прошу прощения… Амелия! Не уходите далеко! Идите обе сюда!

Котёнок топчется в куче каменной пыли, топорщит хвост, делает кучку, тщательно закапывает.

– Угу. Тебе туалет нужен, – кивает Жиль. – Вероника нас выставит тут же из дома. Мне кажется, ты никому не нравишься, кроме меня. И знаешь… мы похожи. Акеми ты тоже нравился. Или она делала вид.

Мальчишка подбрасывает ещё один камушек, зверёк бросается ловить его, гоняет по полу. Услышав шаги по ступенькам, Жиль оборачивается. Канселье стоит в дверях, сунув руки в карманы брюк.

– Что сидишь тут, как наказанный? Выходи, поговорим.

– Вас там с Учителем двое – вот и разговаривайте, – огрызается Жиль.

Канселье переступает с ноги на ногу, прищуривается, рассматривая мальчишку.

– Что-то тебе не полегчало, смотрю. Тебя драть никогда не пробовали?

– Вы повторяетесь, – холодно отвечает подросток.

– А, ну-ну. И всё же выходи на улицу. Сестру встреть. Примчится же наверняка за вами. Девчонки вон уже все глаза проглядели, на углу торчат. Иди к ним.

– Папа!!! – вопит вдалеке Амелия. – Папа едет!!!

Канселье поворачивается, чтобы уйти, и Жиль поспешно окликает его:

– Куратор, подождите.

– Ну? – нетерпеливо бросает тот.

– Извините за поведение. Мои проблемы – это только мои проблемы.

– А, уже лучше. Что ещё скажешь?

Жиль подбирает котёнка, поправляет рюкзак за спиной, идёт к дверям.

– Если можно, я поеду в вашей машине.

Вдвоём они выходят на улицу, где на ступеньках сидит рядом с горой вещей Ксавье Ланглу. От угла по улице бегут Ронни и Амелия, маленькая подпрыгивает, вопит радостно. Мгновенья спустя в переулок, ведущий к вокзалу, въезжает электромобиль Советника Каро. Не дав машине толком остановиться, Вероника Бойер распахивает заднюю дверь, выпрыгивает, придерживая длинную лёгкую юбку, и бежит к дочери:

– Веснушка моя! Родная!

Амелия с разбегу утыкается ей в живот, обхватывает руками и приглушённо кричит:

– Мама! Ты настоящая! Ты не во сне! Мамочка, мы приехали!!!

– Как ты себя чувствуешь, крошка?

Вероника присаживается на корточки, берёт в ладони лицо девочки, вглядывается в смеющиеся карие глаза, целует.

– Мам, я больше не болею! Просто выпускаю зверюшек из земли. Меня Ронни учит. Ронни! Иди сюда! Это мама, смотри! А вон идёт папа! Папа! Привет, папа!

Вероника переходит в объятья Ксавье, а девочка уже висит на шее Бастиана, пачкая пыльными сандалиями его безупречно выглаженные чёрные брюки.

– Bien aimé[115], как же ты вытянулась, – шепчет Бастиан, целуя рыжие кудри дочери, собранные в хвост на затылке. – Я словно год тебя не видел. Здравствуй, мой колокольчик, здравствуй…

– Пап, у меня теперь есть сестрёнка Ронни. Поехали все вместе домой?

Ронни и Жиль стоят в стороне. Девочка незаметно отступает мальчишке за плечо. Услышав, как она вздыхает, Жиль оборачивается. Ронни часто-часто моргает, губы дрожат.

– Эй, не надо, – тихонько говорит ей мальчишка. – Они хорошие, слышишь? Ронни, дай руку.

Из самых глубин памяти всплывает воспоминание: он, маленький, забивается в самый тёмный угол в лабиринтах Собора, плачет тихо-тихо, боясь привлечь к себе внимание. Страшно дотрагиваться до уродливой запекшейся корки на лице, ещё страшнее думать о том, что папы и мамы больше нет, как не стало дедушки и чуть позже – бабушки. Просто кто-то сказал, что их больше нет, они умерли, ушли под Купол и никогда больше не спустятся оттуда. Жиль так мал, что не понимает произошедшего до конца, и всё, что владеет им сейчас, – дикий безотчётный ужас перед словом «никогда». Мама – никогда. Папа – никогда. Домой, где Веро, – никогда… Жуткое невидимое «никогда» ходит за ним по пятам, выглядывает из каждого угла, прячется в глубине доброго взгляда отца Ксавье, изматывает попытками найти в новом доме знакомые вещи, ощутить привычные запахи. «Никогда» он видел в зеркале – и просыпался по ночам, срывая голос, надрываясь от плача. Тянул руки в темноту, ища родное, надёжное, прежнее, – и его касалось лишь холодное беспощадное «никогда».

Сколько же любви и света пришлось вложить в искалеченного сироту отцу Ксавье, чтобы загнать «никогда» в самые дальние уголки памяти… И с какой лёгкостью оно сегодня вернулось обратно.