Одержимый женщинами - [29]

Потом она шептала ему что-то на ухо, не упуская случая потереться о его щеку, и он внезапно переходил на другую мелодию. Начинал играть что-то похожее на болеро, эту музыку вместе со всякими колдовскими приемчиками она хранила в своей башке – Напрасно стараться, это и так возможно. И тогда она начинала танцевать в одиночку перед ним и для него, и все расступались и смотрели на нее, как на полоумную. Она поднимала руки, расставляла ноги, крутила животом и задницей, трясла своей черной гривой: не мне говорить, как это все мерзко выглядело. Конечно, от этого зрелища мне не грозило превратиться в истукана, но хоть я и женщина и в религии ни бум-бум, мне все равно казалось, что это отвратно, как смертный грех.

Сказать, что я ревновала, – значит ничего не сказать. Она из кожи вон лезла, чтобы довести меня до белого каления. Когда она приходила ко мне в комнату отдать Тони свою выручку, то называла меня «старой». Я заметила, что через месяц мне стукнет всего двадцать четыре. Она ответила:

– Я хотела сказать «бывшая».

И хоть я не из склочных, но вцепилась ей в космы и выдрала клок. Не вмешайся Тони, ходить бы ей лысой. Потом, на третий день, она назвала меня «каланчой», но с дураками лучше не связываться.

С ней-то проблем не было – называй Саломеей, иначе вообще не отзовется.

Как бы то ни было, она нарочно отдавала свои бабки не мне, а Тони. Причем все – чем она действительно не страдала, так это жадностью. С первого же дня она возражала – потому что и он, и я, мы оба хотели, чтобы она оставляла себе положенное:

– Уже достаточно, что меня кормят задарма.

Не сойти мне с этого места. Но при этом спрашивала, сколько я заработала, хотела показать, что срубила больше. Я могла бы ей о многом рассказать – главное, что прелесть новизны ненадолго, все закончится быстро, как рулон туалетной бумаги, но я девушка не вульгарная, к тому же по-любому ее выручка шла в общий котел, а деньги не пахнут, когда достаешь их из кубышки. Пусть обслуживает за раз кучу клиентов, скоро уже не разберешь, где она, а где подстилка.

А потом, бесили-то меня не ее уловки, а перемены, которые я замечала в Тони, но ничего не могла с этим поделать. Когда мы с ней собачились, он не знал, чью сторону принимать. Когда мы с ним оставались вдвоем, он избегал моего взгляда. Когда я целовала его в шею, как она, он тут же отстранялся. Ну а про постель вообще говорить нечего. Настаивать я боялась. Каждое утро в ту чертову неделю я перед сном ревела, уткнувшись носом в подушку.

Накануне последнего дня у меня в голове была такая каша, что впору на стенку кидаться. Я спросила его:

– Тони, дорогой, если тебя что-то беспокоит, скажи мне, не бойся меня огорчить.

Он оттолкнул меня, но не грубо, только тяжело вздохнул:

– Белинда, ну пожалуйста, не приставай.

Я ему сказала:

– Вот видишь, ты меня больше не любишь!

Он ответил, не глядя:

– Не в этом дело. Не могу я больше гнить в этой комнате, в этом доме, обрыдло все это.

Я заметила:

– Даже твоя баба?

Он метнул на меня такой взгляд, какого я у него раньше не видела, злобный такой. Пожал плечами и сказал:

– Оставь Саломею в покое, она тут ни при чем. Я тебе пытаюсь объяснить, что не гожусь для такой жизни.

И тут же ушел в кино на дневной сеанс. Я слышала его шаги в коридоре. Потом меня взяло подозрение, а что если он сделал вид, что уходит, а сам тихонько поднялся к Лизон? Я подошла к двери Бошбоньерки. Тихо. Вошла. Она разлеглась на кровати в чем мать родила, подперев подбородок, разглядывала фотографии из какого-то фильма, о котором рассказывал Тони. Не знаю, умела ли она вообще читать. Она подняла глаза, наверное, у меня на лице все было написано, потому что сказала с презрением:

– Его тут нет. Не такой уж он идиот.

Я ушла, но эта ее фраза крутилась у меня в голове весь день. Я все гадала, где же они могут встречаться вне дома?

Вы спросите, почему же в конце недели я не стала просить Мадам выгнать эту шлюху? Просила. И Мадам ответила точно так же, как тогда, когда речь шла обо мне:

– Разве он отпустит ее одну? Есть вопросы?

Дальше я разрыдалась прямо на стуле в гостиной, а расстроенный Джитсу повторял:

– Послушайте, мадемуазель Белинда, ну не надо так переживать.

А потом настал этот жуткий полдень. Я уже была не в себе. Валялась в изножье кровати – немытая, нечесаная в черном шелковом пеньюаре. Заполнила целую пепельницу сигаретами, которые тушила, едва раскурив. Тони ушел якобы смотреть «Марию Валевскую». Он уже смотрел этот фильм накануне. Сказал мне, когда собирался:

– Другого ничего нет, а здесь я задыхаюсь.

В последний момент я заметила, что на нем брюки и мокасины, как в первый день, и похожая рубашка-поло. Он сказал мне:

– Мне так удобно. Я что, уже не могу одеться, как мне хочется?

Хлопнул дверью, чтобы уйти обозленным, потому что потом, когда сделаешь подлость, будет меньше угрызений совести.

Он еще не вернулся, когда все в «Червонной даме» уже готовились к вечеру. Я смотрела с балкона, как огромный красный солнечный диск опускается в океан. Нервы совсем сдали. Пошла в Бонбоньерку. Саломеи там не было. Я спустилась в гостиную. Пусто. Пошла на кухню. Ни души. Меня всю трясло. Мне казалось, что события развиваются сами по себе, а я ничего не могу поделать. Открыла шкаф. Взяла ружье Джитсу, он зимой стрелял из него уток. Рядом нашла патроны.