Одержимый женщинами - [113]

Я нарядила Кристофа соответственно случаю. Тонкий шерстяной костюм темно-синего цвета, голубая рубашка, двуцветный галстук подходящих тонов. Он хорошо пострижен, загорел, потому что использовал с толком полагающиеся ему часовые прогулки, и выглядит весьма привлекательно. Наверное, даже слишком. Ведь присяжные могут легко принять обольстителя за совратителя. К тому же разве не жутко думать о волосах, когда жизнь висит на волоске? Глядя на него, они явно испытывали неловкость.

Одно только чтение обвинительного заключения заняло несколько часов. Когда я в первый раз подняла руку, не помню уж, о чем шла речь, – об изнасиловании, похищении или сутенерстве – один из моих противников произнес, как бы ни к кому не обращаясь:

– Защита, должно быть, сама-то себя сумела защитить…

Раздался такой хохот, что мне пришлось сесть на место.

Меня неотступно преследовала пара глаз: генерал Мадиньо, сидевший почти напротив. Он консультировал военных. Он был в летней форме без орденских лент, на фуражке, лежащей на парте, красовалось всего две звезды, как у другого всем известного генерала. От этого человека с резкими чертами лица и перебитым, как у боксера, носом веяло грубой силой, которую почти не смягчала седина. Признаюсь, как только я увидела его, я, как и Кристоф, так же не смогла представить его в роли убийцы юной Полины.

Как бы то ни было, он ни разу не вмешался и не произнес ни слова. Даже когда я решилась назвать его имя, что сразу же вызвало протесты его друзей и призывы судьи к тишине, его лицо по-прежнему сохраняло каменное выражение. Он только не спускал с меня своих темных глаз, и все. Ни разу не отвел взгляда.

Но стоит ли подробно описывать процесс? Я выглядела жалко. В первый день я действовала ровно вопреки здравому смыслу, на следующий день – еще того хуже. Я перебивала присяжных, когда они требовали объяснений. Я выразила недоверие искренности суда. Я, как дура, смеялась над всеми аргументами, которые не могла опровергнуть. Без конца ссылалась на показания, которые были неизвестны обвинению, чем раздосадовала судью Поммери, всячески ко мне расположенного, кстати, он первым признал их непригодными для слушания.

По сути, я рассчитывала только, что когда на помосте, заменявшем место дачи показаний свидетелей, появятся Мишу и Ковальски, я пошлю противника в нокдаун. Я уже не чувствовала наносимых мне ударов, не замечала, что Кристоф давно выбросил на ринг полотенце и вместо этого считал мух, рассматривал ногти, изучал, какого цвета трусики у присяжных в первом ряду, когда они обмахивались юбками. Когда я поворачивала к нему голову, он мило мне улыбался, подмигивал, чтобы подбодрить: «Не переживай, я же тебе говорил, что будет одно вранье».

Мишу приехала. Она явно нашла лучшее применение гонорару, который я ей заплатила в надежде, что она оденется поприличнее. От нее за версту разило спиртным и помойкой. Она сказала буквально следующее:

– Я была пьяная, когда встречалась с адвокатшей. Понарассказывала ей всякую чушь. Ничего не помню.

Следом за ней появился Ковальски. Его деревянный протез произвел сильное впечатление. Это был краснолицый толстяк в тесном выходном костюме, в одной руке держал берет, в другой – повестку. Торжественно приветствовал генерала. Он был парализован страхом.

Кристоф тронул меня за плечо и прошептал:

– Решено и подписано. Я сбегаю.

Приветствуя генерала, Ковальски уронил повестку. Когда он нагнулся за ней, перевернул помост. Пытаясь поставить помост назад, свалился сам. Пока ему помогали подняться, он уже по своему обыкновению пустил слезу. Он сказал буквально следующее:

– Поймите меня, поймите! Я был в стельку пьяный, когда посещал девицу в борделе. Я наговорил всякую чушь. Сам уже ничего не помню.

Это был полдень второго дня слушаний. За воротами школы, как во времена Каролины, стояли вперемешку местные и приезжие, в надежде что-то увидеть. Через открытые окна доносились звуки аккордеона и крики детей. Продавали жареный картофель и мороженое.

Я произнесла блестящую речь.

Кристофа во второй раз приговорили к смерти.

Решение было принято за десять минут. То ли следуя правилам, то ли из садизма судья Поммери запер присяжных в комнате второго этажа на целый час. Ни один человек не выступил в защиту моего клиента.

Когда огласили приговор, я расплакалась. Кристоф наклонился ко мне, поцеловал в голову и прошептал:

– Я люблю тебя. Ты потрясающая. Как я хочу тебя прямо в этой мантилье.

Он хотел сказать, в адвокатской мантии.

Я принесла ее с собой в портфеле на следующий день, когда пришла к нему в камеру подписать разные документы. Он меня утешал, ласкал и взял еще до того, как я успела ее снять.

Разумеется, он подписал все, что я просила, но только чтобы сделать мне приятное. Плевать он хотел на апелляцию, на кассационную жалобу и тем более на ходатайство о помиловании. Он сказал мне:

– Ковальски – полный дурак и не способен ничего выдумать, я его хорошо помню, а уж тем более так самому в это поверить, что даже проливать слезы. Не сомневаюсь в том, что двенадцать лет назад он сказал Мишу чистую правду. Их обоих запугали.