Одержимый женщинами - [111]

И тогда это случилось, это безумие, это жуткое преступление, от которого у меня до сих пор холодеет сердце…

– Ты набросился на нее и изнасиловал! – с возмущением воскликнула потрясенная Мишу.

– Вовсе нет! – ответил Ковальски. – Подожди, сейчас доскажу.

…Сидя на корточках за снопами, откуда я мог видеть все сквозь щель не больше моей ладони, я неожиданно повернул голову: по лестнице кто-то поднимался так же осторожно, как до этого поднимался я. Я увидел, как в сумерках появилась страшная фигура, огромный грубый детина, здоровые сапожищи, которые не побоятся дать пинка любому начальнику, – сержант Мадиньо. Он с первого взгляда понял, что произошло между Говоруном и малышкой. Он уже был не в себе, когда подходил к ней. Он прошел в двух метрах, не заметив меня, – думаю, я вообще перестал дышать.

Он почти не взглянул на спящего, а смотрел только на Полину. Сказал ей глухим голосом, полным ярости, в котором слышалось страдание:

– Полина! Но зачем ты это сделала?.. Почему?.. После всего, что я тебе сказал вчера вечером!

И он схватил молодую арлезианку за руки, резко встряхнул, явно чтобы ей сделать больно, а ведь он был недюжинной силы, но в ней взыграла гордость, и она решила дать ему отпор. Она ответила таким же тоном, что-то наподобие сдавленного крика, срывающимся голосом, словно оба они боялись разбудить Кристофа:

– Нет, оставьте меня в покое, старый придурок! Я его люблю!.. Имею право!..

И вырываясь, она колотила сержанта по груди своими кулачками.

– Право на что? – бросил он ей с лицом, перекошенным смертельной яростью. – На эту мерзость? Я-то думал, ты не такая, как все… Не такая! А ты самая обыкновенная! Подстилка!

И тогда он ударил ее. Изо всех сил, своими здоровыми кулачищами, и потом лупил как сумасшедший.

Вырываясь от него, бедняжка попятилась назад, закрываясь руками, она шаталась из стороны в сторону, обливаясь кровью. А потом, даже не вскрикнув, вывалилась в отверстие в стене сарая. Я услышал мягкий стук, когда она упала на землю, это было страшнее всего.

Я был весь мокрый от пота. Дрожал как в лихорадке.

Потрясенный Мадиньо сразу успокоился, дышал он со странным присвистом. Он посмотрел вниз, потом на свои руки, измазанные кровью, посмотрел на Кристофа, лежащего на соломе, сморенного вином и любовью, бесшумно спустился по лестнице и исчез.

Я забился в свое укрытие, дрожа от ужаса, мысли путались, я подождал еще немного, пока он отойдет от фермы, чтобы никто не увидел, как я ухожу, и тоже убежал без оглядки, у меня даже не хватило мужества взглянуть на тело несчастной во дворе.

– Вот что рассказал мне этот сукин сын поляк, – заключила Мишу, – и я долго потом сидела, забыв про петлю на чулке.

А когда он закончил свою историю и сидел здесь, на краю постели, в своих вонючих серо-голубых штанах, проливая крокодиловы слезы, я ткнула его в спину, чтобы растормошить:

– А дальше, черт тебя побери! Что было дальше? Ты, может, потрудишься досказать?

– Дальше? А как тебе кажется? – сказал он, утирая слезы. – Сержант Мадиньо арестовал рядового, отдал под трибунал, и теперь бедняга будет сидеть до конца своих дней в крепости, здесь, напротив. А когда Мадиньо повысили в звании и перевели в Сен-Жюльен, меня сделали капралом и отправили за ним…

Поскольку он снова начал подвывать, замкнулся, как устрица, я соскочила со своего сексодрома, дала ему пощечину прямо по красной роже и закричала:

– Не может быть? И ты ничего не сказал?

– А что я мог сказать? Я побоялся. И до сих пор боюсь. Даже от мысли о том, что Мадиньо может когда-нибудь узнать, что я там был, я сдерживаюсь, чтобы не блевать от страха.

Он воет и воет, и мне его жалко, хотя и хочется обругать, он сам виноват, что трус. Я слышу, как он шепчет, утопая в слезах:

– А потом, кому бы из нас поверили: унтер-офицеру или мне?

Так в отеле «Великий Ришелье» бывшая девица из «Червонной дамы» в густом дыму купленных мною сигарет, которые она прикуривала одну от другой, поведала мне правду о драме тринадцатилетней давности.

Она замолчала. От волнения у меня пропал голос. Поэтому мы долго ничего не говорили. В углу пустого бара, где опущенные шторы почти не пропускали света, мы рассматривали, почти не видя, липкие следы от рюмок, которые она выпила, оставленные на столе, за которым мы сидели. Потом одновременно вздрогнули, и я с недоверием спросила ее:

– А вы, Мишу, вы тоже никому ничего не сказали?

Она ответила, лениво пожав худыми плечами:

– А кто мне поверит? Шлюхе-то?

– Но ведь молодого человека несправедливо приговорили! Пожизненно!

Ее губы дрожали, выступили слезы. Она жалобно прошептала:

– Да знаю я… Поэтому и считаю себя мерзавкой и стала такой вот…

И с отвращением смахнула ребром ладони рюмку и пепельницу, стоявшие на столе.

Как только я посадила ее на автобус в Сент, после того как она пообещала мне – слово женщины, – что будет выступать свидетелем на суде, я позвонила судье Поммери.

Он принял меня поздно вечером.

Сначала он просто застыл в кресле, словно его поразил сердечный приступ. Потом я увидела по его глазам, как к нему возвращается сознание и просыпается скептицизм.

– Генерал Мадиньо! – воскликнул он. – Вы что, вообще потеряли представление о реальности? Сколько вы дали этой алкоголичке, чтобы я услышал подобную чушь?