Одержимые - [25]

Какова была дальнейшая судьба умершей старухи, неизвестно, ибо наши герои вернулись в карету и продолжили свой прежний путь. Потрясенный событием граф всю дорогу теперь молчал, а умело скрывающий свое потрясение герцог молчал потому, что молчал обычно большую часть времени.

На приеме было много людей, большинство из них были давно и хорошо знакомы, имели в обществе славу – хорошую и не очень, а остальная часть были молодые, впервые попавшие в свет. Гостей принимала старая графиня, у которой было две дочери. Старшей из них была Ловетт. Из-за происшествия на мостовой герои немного опоздали, но и этого времени хватило, чтобы Ловетт уже увели танцевать более расторопные кавалеры. Войдя в зал и увидев, как дама его сердца кружится в вальсе с высоким молодым человеком приятной наружности, герцог не расстроился, а наоборот – вздохнул с облегчением. Теперь он мог с чистой совестью не рисковать своей жизнью, пытаясь пригласить Ловетт на сальтарелло.

Спустя час немного выпивший граф Герберт впервые почувствовал себя плохо. Слушая неинтересный рассказ старой графини, сидящей на диване и собравшей вокруг себя небольшой кружок, и часто позевывая, он вдруг пошатнулся, и рядом стоящий герцог поддержал его. Гости беспокойно привстали со своих мест. Графиня поинтересовалась, в чем дело, но граф только весело махнул рукой и сказал, что это из-за спиртного, и ничего страшного нет. Через десять минут он, прихватив молоденькую девушку, пустился танцевать, и все тут же перестали о нем беспокоиться.

Герцог Глэнсвуд, напротив, не мог позволить себе веселиться. Весь вечер он провел в обществе старых, неповоротливых черепах, вполуха слушая древние истории о боевых подвигах и любовных похождениях столетней давности. Герцог то и дело вспоминал страшные глаза цыганки и думал над непонятными словами, которые она произнесла перед смертью.

«Что бы это могло значить? «Всю жизнь пресмыкаться будешь», – сказала она Герберту. Как это понять? Могла ли она подслушать неким образом, о чем мы говорили в карете? Помнится, граф что-то рассказывал о пресмыкающихся. Исключено – она была слишком далеко. «Сам себя уничтожишь», – не очень похоже на цыганское проклятие, скорее напоминает пророчество или предсказание. Полнейшая чепуха! Всего лишь бред умирающей старухи, и больше ничего. Не стоит на этом зацикливаться. Однако же, присутствует какой-то незримый смысл в обеих этих фразах. Будто бы она видела и меня, и графа насквозь, будто бы она давно и хорошо нас знала».

Воспоминания и вопросы весь вечер не позволяли герцогу сосредоточиться на происходящем в реальности. Он и забыл думать о Ловетт. Да и Ловетт, по правде говоря, совсем о нем не думала. Она весело проводила время, она позволяла многим ухаживать за ней и вела себя настолько беззаботно, что любой бы ей позавидовал. Юной барышне не о чем было беспокоиться, в отличие от стареющего герцога, карета которого насмерть сбила цыганку.

Из состояния оцепенения Глэнсвуда вывело странное обстоятельство, которое никто, кроме него, не заметил. Оказывается, большую часть времени он простоял недалеко от длинного узкого зеркала, одного из многих, что были расставлены по залу для того, чтобы дамы в любой момент могли отбросить все сомнения относительно своей прически или платья. Герцог Глэнсвуд повернул голову, чтобы осмотреться, и увидел самого себя в нескольких метрах от места, где он находился. Средний рост, усталый взгляд, немного обвисшее лицо и опущенные уголки полных губ. Герцогу никогда не нравилась собственная внешность, и подолгу в зеркало он предпочитал не смотреть, поэтому и поспешил отвернуться с отвращением на лице. Но в самый последний момент, уже отводя глаза, он заметил, что его отражение не повторяет его движений. Вместо того, чтобы отвернуться, фигура в зеркале наклонила голову и хитро улыбнулась. Глэнсвуд решил, что ему показалось, мало ли что может показаться, когда ты выпил? – и не придал этому особого значения. Тем более, снова обернувшись и окинув взглядом свое отражение, он обнаружил, что оно больше не своевольничает.

Все кончилось в одиннадцать часов вечера. На улице занималась гроза, и не догулявшие разбегались по тавернам, чтобы продолжить веселье. Герцогу пришлось почти тащить графа на себе, чтобы усадить его в карету – Герберт изрядно выпил.

– Не думай, что я пьяница, – сказал он, заикаясь, когда герцог погрузил его внутрь. – Я выпил столько, чтобы… чтобы забыть. То, что случилось, и что она сказала. Ты понимаешь меня, мой друг?

– Понимаю, – сказал Глэнсвуд и крикнул кучеру, чтобы тот трогал. Под мерный стук колес и конских копыт Герберт практически сразу уснул, облокотившись на плечо приятеля.

Герцог действительно понимал. Понимал он также и то, что выпивка не поможет этого забыть. Слова четко врезались в память. Как будто отчеканились. Их было невозможно выбросить из головы, они то и дело раздавались там гулким эхом трескучего старушечьего голоса.

Поместья графа и герцога соседствовали, что и стало много лет назад причиной их знакомства. Глэнсвуду пришлось выйти под дождь и проводить незадачливого приятеля до двери, где его из рук в руки приняли служанки. Граф был не в состоянии даже распрощаться. Возвращаясь к карете в кромешной темноте и под проливным холодным ливнем, герцог думал о том, что в следующий раз нужно будет взять с собою слуг, чтобы не таскать Герберта на себе. Внезапно ему в голову пришла мысль, что, возможно, то, что он видел сегодня, вовсе не показалось ему.