Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата - [39]

Итак, если до переезда в Москву я еще питал иллюзии, что здесь-то не нашли заменителя партийному билету как доказательству ценности человека, то по прибытии сюда они быстренько испарились. Уже в первый вечер, в Домодедове, мы с Джульеттой в толкотне у автобуса услышали, что мы — «черные». То, что я владел русским языком заметно лучше, чем называвший себя коренным жителем орангутанг с массивным подбородком, низким лбом и злобно горящими крохотными глазками (вид у него был такой, словно кто-то только что выхватил у него из лапы банан), не имело никакого значения — существенным было лишь обстоятельство, что мои антропологические признаки не позволяли свести меня в одну группу с теми счастливчиками, которых мамаша родила в Рязанской губернии. Конечно, эмпатия мне как писателю никогда не была чужда, я и раньше мог представить себе жизнь азербайджанцев в Армении и наоборот, но испытывать на своей шкуре переживания продавца пирожков мне еще не доводилось. Казалось, что только полученное некогда интернациональное воспитание удерживает плебс от расправы над всеми особями с горбатым носом, карими глазами и смуглой кожей, которым для простоты было государственно даровано коллективное прозвище «лица кавказской национальности». Каждый народ, как я уже раньше говорил, оценивает другой по его плебсу, а себя — на основе собственных иллюзий. Для русских все армяне «черные», они презирают нас, потому что знают в первую очередь как продавцов мандаринов (и, кстати, глубоко заблуждаются: армяне не продают мандаринов, потому что в Араратской долине мандарины не растут) — а как не презирать продавца мандаринов? Мы же знаем русских как советских офицеров и презираем их точно так же. Самих себя же русские оценивают, исходя из Толстого или в крайнем случае Достоевского, а мы — по Нарекаци[18] или Саят-Нова.

Поскольку описываемые события происходили непосредственно после августовской революции, то народишко был уже хорошо осведомлен о своем существовании — как юноша, в первый раз выходящий из публичного дома, считает, что теперь он знает, что такое любовь. «Сами ведь хотели отколоться, что вы теперь-то сюда суетесь!» — сказал швейцар ЦДЛ, когда я вздумал с порога оглядеть ресторан на предмет, нет ли там кого-либо из старых знакомых. Они были обижены, потому что не понимали, за что их бросили — состояние покинутых любовников, которым не объяснили причину разрыва, впрочем, в таких ситуациях любое объяснение оказывается недостаточным. Я вспомнил давнишний обмен репликами Альгирдаса с буфетчицей Дома кино, которой мой сосед по секции с нескрываемой досадой сказал: «Да, я ваш, из Советского Союза!»; мы уже не были их и поэтому не были им больше нужны. Великодушие можно проявлять только по отношению к тем, кто в твоей власти — когда-то и гладиатора могли пощадить, поскольку его жизнь и смерть полностью зависели от правителей. К тому же только-только началась приостановленная на семьдесят лет борьба за существование, выражения «родился в богатой семье» или «родился в бедности» стали снова приобретать значение, и мы просто путались под ногами. Наверно, те русские, которые относились к понятию национальности на полном серьезе, были весьма разгневаны, обнаружив, что не успели они избавиться от евреев, едва границы были открыты, устремившихся, словно стая стрекоз, к земле обетованной, как им свалились на голову новые деловые, ловкие, хитрые кареглазые и не дают спокойно лопать икру в своем кругу. Они не думали о том, что сами растянули свои границы на восток, на запад и на юг так далеко, на сколько хватало солдат и извозчиков, и покатили б, пожалуй, на санках и через Северный полюс, если б дорога не шла слишком в гору (если посмотреть на глобус). Десятки лет по телевизору звучали песни, в которых с глубокой славянской эмоциональностью повествовалось о родине именно в тех пределах, которых к тому времени достигли, и вдруг у ребенка отняли любимую игрушку. И вот одни плакали, а другие сжимали кулаки. И если уж я в Ереване родной жене не смог объяснить, что ее хваленая любовь к родине на самом деле только простейший физиологический процесс, то здесь мои шансы как инородца быть понятым не стоили ломаного гроша. Ведь само словосочетание «любовь к родине» должно бы доказывать, что мы имеем дело не с настоящей любовью, а с эрзацем, который правильнее сравнить с онанизмом, но кому я должен был говорить об этом тут — нашим новым соседям, и без того косо смотревшим на нас с Джульеттой? И что такое вообще родина, размышлял я уже совсем еретически, чихая и кашляя под дождем, — может, просто приспособленность к определенному климату? Нельзя ведь предпочитать одно место на нашей большой и интересной планете другим лишь по той причине, что именно тамошний пейзаж в детстве регулярно отпечатывался на твоей сетчатке и оставил там постоянный след? Если так, то тогда любовь к родине могли испытывать даже каннибалы, я же не хотел, чтобы меня объединяло с каннибалом хоть одно общее чувство. Пусть они остаются при своих удовольствиях, а я при своих — таких, какие ни один каннибал испытать не может, потому что не умеет читать. Правда, я слышал и про современных каннибалов, которые ходили в общеобразовательную школу и регулярно читали газеты, но это меня не удивляет, потому что чрезмерно усердное чтение газет может действительно превратить человека в каннибала.