Ода другому месту - [4]
— Слышь… — обращается он ко мне, — не подскажешь, это… как до Белорусской нам дойти…
Через минуту я сворачиваю в Палашевский.
Спускаюсь в винный подвал. Беру бокал темпранильо. Пытаюсь читать. Но не могу сосредоточиться. Дружба девочки с крабом выматывает меня: я чувствую себя человеком, только что откинувшимся после приговорения к ста часам непрерывного фильма Муратовой под музыку Збигнева Прайснера. Я откладываю книгу. В зале пара-тройка компаний. Две девушки. Три девушки. Шесть девушек. Они выглядят так же, как те, что сидели в другом ресторане около часа назад. Рубашки. На шеях тонкие украшения — цепочки чуть видны в приоткрытых на одну пуговицу воротниках. Маленькие сережки. Неопределенные часы. Айфоны. Специально не за рулем. Звонки. Краткие переговоры с няней. Хрестоматийный выбор: постные вина. Рислинг. Пино Гриджио. Просекко. Ничего предвещающего.
— Я всегда себе думаю, если это случится, то за пятнадцать секунд! — говорит одна. — Раз и все. Легкая смерть.
— Ну, падать-то он будет долго, — возражает другая, — минуту точно будет падать.
— А вы знаете, что в этот момент время растягивается? — спрашивает третья. — Эта минута, знаешь, как у тебя будет тянуться…
— Господи, ты подсадила меня на страх!
— Да ладно!
— Ха-ха-ха!
— Ну, давайте выпьем за здоровый идиотизм!
— А я теперь афобазол запиваю винишком — и нормас!
— Для тех, кто, как говорит мой папа, слаще морковки ничего не ел, это — ничего.
— Господи, девочки, как мне жалко таджиков… Они такие классные!
Я оплачиваю темпранильо и выхожу на воздух. Выпив, я начинаю думать, что кое-что все-таки переменилось к лучшему. Скажем, теперь девушки носят туфли до декабря и позже. Никто не смотрит на это особенно косо. Никто вообще не смотрит на девушек. Их слишком много. Столько уже не нужно. Девушек слишком много. Писателей слишком много. Пиар-менеджеров. Кулинаров. Психотерапевтов. Столько уже не нужно. Я не уверена даже, что и дизайнеры теперь кому-то нужны.
Днем я читаю ленту. Вера описывает кое-какие проблемы. Кое-что об издержках профессии. Три абзаца о наболевшем. В комментариях, среди прочего, кто-то постановляет: выходи замуж и рожай ребенка. Вечером, в супермаркете, я вижу семью. Мама в очереди в мясной отдел. Папа — неподалеку, читает айфон. Сын, лет двух с половиной, пытается заглянуть в контейнер, набитый мороженой уткой. Мальчик цепляется за борт и силится подтянуться. Папа ничего не знает об этом — он продолжает читать. Папа прекрасен. Зауженное пальто. Благополучный драп. Кеды. Продуманные тона. Гармонично развитые, пропорциональные кисти рук. В конце концов, ребенок падает и в падении ударяется головой о тележку. Плач. Понятно, что этот плач отвлекает папу от телефона, может быть, уже в пятнадцатый за день раз. Папа берет из тележки пачку макарон и бьет ею мальчика по голове. Ты оборзел? — говорит ему подошедшая тут же мама. Папа молчит. Он смотрит на жену, но не может с ней говорить: его сознание дезинтегрировано интернетом. Часами перенимая от виртуального сложно дифференцированную структуру, сознание папы распалось на тысячи независимых элементов и высвободило из разрозненного себя память, ценности и функцию речи. Папа молчит. Кроме того, по глазам его видно, что он систематически недосыпает. И что ему приходится слышать от бездетных друзей о тяжести внутренних и внешних конфликтов. Я понимаю, что этот парень и автор прочтенного днем комментария — одно и то же лицо.
Спустя полчаса я захожу в дом быта. Мне надо сдать брюки в починку. Я занимаю очередь. За спиной приемщицы работает телевизор. Ток-шоу с матримониальным названием. Худая девушка с длинными волосами ищет любовь. Русалка. Сороковой размер. Зеленое платье. Голые плечи. Без бретелек.
— Что вас держит в этой Москве? Что вы здесь забыли? — спрашивает у девушки ведущая шоу. — Ребенок далеко. Вы ребенка не заберете никогда, потому что если за шесть лет вы его не взяли, то он вам в общем-то и не нужен…
Девушка пытается возразить: она работает в банке, кормит дочь и родителей. Но ведущая не может услышать, она не может перестать говорить — эрекция ее духа уже наступила, процесс нарастающего возбуждения и затвердения праведности необратим.
— Вашей дочери нужна не пунктирная забота, а круглосуточная! — продолжает она. — Бабушка и дедушка не заменят родителей, она вам не простит, она будет повторять вашу судьбу, она будет несчастливой, потому что несчастья матери будет повторять дочь. Это знаете, кто может кобениться? А вы не имеете права на очень многое. Это жестко. Я сама прожила такую жизнь, я сама приезжая, я лимитчица, мне пришлось очень много трудиться, и мне приходилось всегда выбирать между тем, как выжить, или в свое удовольствие… Вы должны спать по четыре часа, для того чтобы ребенка устроить в детский сад, и еще ходить полы мыть в детский сад, чтобы вашего ребенка приняли туда, как большинство женщин так выживают…
Студия взрывается аплодисментами. Я понимаю: автор прочтенного днем комментария, парень, ударивший сына макаронами по голове, и ведущая шоу — одно и то же лицо. Общество. Это оно. В вечно желанном, вечно свежем, вечно живом экстазе обличения общество ежедневно производит миллионными тиражами несколько комментариев. В том числе и вот этот: выходи замуж, рожай ребенка — и не останется времени кобениться.
