Ода другому месту - [2]
Мы идем на пикник. Вместе со всеми детьми. Торт «Птичье молоко». Газировка. Кто-то из детей подбирает с земли палку и, вскидывая палку, бегает вокруг фонтана. Остальные бегают так. Я подзываю их, чтобы раздать пластиковые стаканы.
Жена литературного критика рассуждает о моей гипотетической свадьбе:
— На самом деле он… довольно циничный человек… И, как мне кажется, если ты начнешь с ним жить, то… это просто ему быстро надоест. Ему нужна игра, борьба и все такое. Тебе надо быть загадочной, держать его на расстоянии, все время куда-нибудь исчезать.
— Исчезать?
— Ну, уходить куда-нибудь и не говорить куда.
Я совершенно не понимаю, о чем идет речь. Но это состояние представляется мне естественным. Я не чувствую беспокойства. Не чувствую желания сообщить о том, что не понимаю. Альтернативные диалогу формы коммуникации кажутся мне самым обычным делом, вполне органичным человеку. А временем я не дорожу. Впереди вся жизнь. Жара — плюс тридцать. Дети норовят упасть в фонтан. Я фотографирую это. Кто-то грубо трогает мой локоть. Обернувшись, я вижу седую женщину.
— Вы не имеете права снимать в общественных местах! — кричит она. — А если я случайно попаду в кадр?! Я не хочу этого. То, что вы делаете, недопустимо. Это наглость. Вы не имеете права!
Я записываю слова этой женщины в блокнот. А заодно записываю и слова жены литературного критика: уходить куда-нибудь и не говорить куда. Я не планирую так поступать. Просто мысль об игре и борьбе кажется мне забавной. С чисто эстетической точки зрения. Моих собственных мыслей в блокноте — нет. Думаю, их попросту не было. Как таковых.
Раннее утро. Перрон. Армянская музыка. Холодно. Пахнет пирожками. Поезд подходит тихо и беззвучно упирается носом в тупик колеи. Экспрессии задают носильщики. Я всего третий месяц в Москве. Но уже встречаю друга из Петербурга.
— Похоже на Турцию, — говорит он, выходя из вагона. — Ненавижу Москву. Пойдем отсюда только, Христа ради. Ненавижу вокзалы. Сейчас возьмем цыпленка и поедем в Орехово. В Орехово найдем дешевую пивную.
— Орехово очень далеко, — объясняю я. И говорю, что ни в какую пивную не пустят со своим цыпленком.
Мы идем по проспекту Мира. Грохот ветра и рев моторов. Половину слов я просто не слышу. Вывернутая панцирем вниз Рижская эстакада болит от холода. Мой друг останавливается и смотрит слезящимися глазами.
— Да что же это за город такой?! — кричит он, превозмогая улицу. — Невозможно найти нормальную пивную! Господи, где здесь купить полташку за десять рублей?
Я беру его за руку. Не нервничай, прошу я. Мне жаль, что мой друг так страдает. Москва вовсе не кажется мне такой уж турецкой. Напротив.
Подумать только — бродячие артисты могут позволить себе мобильные телефоны. Конечно, в большом театре люди шелестят фольгой, разворачивая конфеты прямо во время спектакля. Это дурно. Но зато здесь открыта «И…я». Коробки для носков, корзины для белья, чехлы для костюмов, фрикадельки с брусничным соусом. В любом большом супермаркете можно купить килограмм креветок за девяносто девять рублей.
— И что, действительно метро до часу ночи работает? — спрашивает мой друг.
— Да, можешь не торопиться.
Мы пьем вино в каком-то подвале на Пушкинской. Тепло и душно. Дым выедает глаза.
— Можешь на такси вообще поехать, — говорю я.
— На такси?
Мой друг потрясен:
— И что, никаких мостов?
— Никаких мостов.
— Всю ночь?!
— Всю ночь.
— Какой кошмар, — говорит он и трет руками лицо, выжженное изнутри бессонницей и алкоголем.
Официант спрашивает:
— Повторить?
Это звучит высокомерно. Если бы им разрешали пить на рабочем месте, говорю я, они не презирали бы нас так сильно. Официантам надо разрешать. По чуть-чуть. Точнее, не разрешать, а обязывать. Пара-тройка бокалов в день. Уже одно только это резко снизит удельный вес презрения, ежесекундно генерируемого коллективным русским бессознательным по отношению к коллективной русской душе. То есть родину очень просто спасти. Ну, хотя бы слегка. Мы болтаем, смеемся. Нам очень весело. И очень больно. Эта странная боль — и внутри, и снаружи. Как будто бронхи забило ледяной железной рудой. И эта внутренняя руда сообщается мыслями с рудою внешней. Как будто железо внутри тебя знает больше тебя о веществе снаружи. Мы списываем звучащую через нас боль на проблемы в любви. У нас у обоих не сладко на личном фронте. На самом деле боль причиняет неотвратимое будущее. Мы не видим этого будущего. Но наше внутреннее железо чувствует будущего прикосновение: задней стенкой грядущее прижато к текущему, и боль с переднего края уже добивает до ближней к нам перегородки, подвигающейся вперед с каждой долей секунды.
Через десять лет мой друг умрет. И за эти десять лет мы найдем возможность увидеться не более пяти раз.
Я дорожу этим блокнотом. И этим, и сотней других. Собственно, у меня ничего больше нет.
— Ха-ха-ха… Все, что мне светит в любви, не продлится и дня, — говорю я. — Если даже на секунду представить, что у меня появился любовник… Он кончился бы максимум через час после своего появления.
— Почему?
— Со мной не о чем говорить. Я не обаятельный человек, я не смешная, не умею шутить, я абсолютно лишена остроумия, у меня нет интересных историй, никаких случаев из жизни — ни в поезде, ни в пионерлагере, ни с аквалангом — ничего, у меня очень плохая память, предельно узкий круг интересов. Мой мозг категорически избирателен по отношению к информации. Я всю жизнь читаю одни и те же книги, их сколько-то штук, не знаю, десять? Двадцать… Мое сознание производит минимум содержания, минимум. И весь этот минимум конвертирован в текст — подчистую. Вся содержательная часть моего сознания вынесена во вне — на бумагу, на жесткий диск. Ну, что бы я могла делать на первом свидании? Высосать бутылку вина в одну калитку. Все.
