Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма - [14]
— Иван Иваныч, — поднялся радист, — команда не хочет концы отдавать. С такими котлами на смерть идти не согласны.
Командир медленно из-под крылечка оглядел всю команду. И спокойно уселся на якорь.
— Так. Ну, я же уж говорил вам, что тут котлов нету, получим в Аксакове.
— Это вы говорите, чтоб только отсюда нас увезти, чтобы возврата нам не было, — зашумели матросы.
Крылечко приподнялось — выглянули удивлённые глаза.
— Почему же из Обдорска возврат есть, а из Аксакова или Пуйко нет возврата?
— И кок болен! — крикнул радист. — Помрёт, куда денемся?
Командир отыскал глазами кока.
— Ну как, Степа, что в больнице-то сказали?
Кок зашмыгал багровым носом.
— Оно… вообще… говорят, насморк, говорят, если что, говорят, так вообще, говорят, ничего пока…
— А товарищ Пузатых где же? Тоже, поди, здоров?
Пузатых исчез. Вся команда обернулась. Радист вскочил, побежал на ют. Оттуда раздался его звонкий голос:
— Пузатых картошку чистит.
— Отдать концы! — приказал командир.
Матросы кинулись к канатам.
«Зверобой» медленно отделился от соседнего судна, повернулся, пополз вперёд. Канат, прикреплённый на юте, вздрогнул, плеснул по воде, натянулся. Две парусные рыбницы и белый ботик послушно выстроились и потянулись за ним.
Мотор ровно отстукивал, выбрасывал клубочки дыма.
— Запыхтел Максимка!
Матросы улыбались.
— А тебе, Пузатых, набьём мы пару обручей с большой бочки, чтоб не лопнул до возвращения!
— Ему по Тихому океану плавать!
— Проперлер тебе, Пузатых, и лети ты, дружок…
…А Обь-река пала в море двема устьи.
Летопись
Спокойной гладью Полуя вошла в широкую Обь. Туман совсем рассеялся. Необозримая, лежала перед глазами тундра.
— Смотрите, — сказал Иван Иваныч, командир, — Урал.
С запада на горизонте громоздились облака. Я взял бинокль. Белые, почти неотличимые от гряды облаков, поднимались высокие призраки гор.
«Зверобой» шёл медленно. Впереди проплывали утки. Носились чайки. С берега поднялась крошечная трясогузка, волнистым полётом пронеслась над водой, села на борт. Попрыгала, попиликала — и улетела назад на берег. В командирской каюте, на койке (койка да столик, вот и вся каюта) я играл с Иван Иванычем в шахматы.
— Скажите, — спросил я, — дисциплинка-то у вас не слишком того? Шах! Как вы решаетесь на серьёзное дело с такой командой: с этим коком и Пузатых? Карское море — не шутка.
— Команда? — переспросил Иван Иваныч. Он обдумывал свой ход. — Команда у меня — отличные ребята. Беру вашего слона.
— Концы-то отказывались отдать. Ладью за слона? Что ж, у меня качество. Что вы будете делать, если в море такая шутка?
— В море? Никогда! Пузатых — отчаянный трус, вредитель и классовый враг. Ребята отлично это понимают. В море дело серьёзное, и он сам знает, что там его в два счета выкинут за борт эти же самые ребята, ежели что. На суше он куда вреднее. Держу: дело знает — использую как спеца. Здесь он весь наяву. Ферзю вашему шах.
Ровно тукает мотор.
— Аах-ха-хаа! Аах-ха-ха! — смеются большие белые чайки, сибирские хохотуньи.
Мы кончаем партию, садимся на полубаке.
Плоские берега: земля кончается. Вода огромна. В мире просторно и светло.
Иван Иваныч рассказывает:
— В девятьсот девятом получил шкипера дальнего плаванья, в южных морях плавал. Там всё до точки известно. Тут — ни черта. Двенадцать лет плаваем, а ничего ещё не знаем. Трудное море.
Мне понравилось, что старик ведёт летоисчисление от революции.
— Но обождите — найдём путь. Нашли же девять веков назад новгородцы. В этом году пошла экспедиция на лодках по их пути: через весь Ямал из Байдарацкой в Обскую губу. Почему, думаете, самоеды волосы стригут «под горшок»? От новгородцев это у них осталось. Дети. И хорошие, честные дети. Пришлось мне раз оставить муку на Ямале. У самоедских чумов оставил. Сотни мешков муки. И только брезентом прикрыты. На другой год вернулся — и хоть бы один мешок тронули. А жили — известно, как живут: впроголодь.
Светло в мире.
Мы уже перевалили Полярный круг: он проходит чуть северней Обдорска. Здесь один раз в году солнце круглые сутки остаётся на небе. Здесь один раз в году круглые сутки ночь.
Идём под правым берегом. Берег буграми, на нём густая, но низкая тундряная растительность: лазуны. Местами ещё деревья стоят в рост: ели, лиственницы. Не хочет сдаваться тайга: где можно — за горкой, за ветром — вскакивает, делает перебежки.
А уж где никак нельзя, где выпрямишься — иссечёт Север, северный смертельный ветер, — там уж хоть как-нибудь, хоть ползком.
Валентин, как выехали, схватил кисти, бешено мажет этюд за этюдом.
Бросил кисти. Сидит на сложенном бочкой канате. Подобрал руки под коленки, глядит и глядит.
Потом опять схватит кисти, бросит на бумагу всё, что вобрал в глаза.
Летят гуси. То длинной, волнистой цепочкой, то кучкой тянут и тянут к югу.
Солнце зашло. Светло в мире. Простор.
И от этой ли просветлённой дали, оттого ли, что привычно делятся сутки на день и ночь, кажется: просторно и время, медлит оно, течёт без сроков, как сон, без берегов, как вода кругом.
