Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма - [136]

К большому моему горю, последние годы я очень мало бываю в лесу: у меня облитерирующий эндоартрит (от одного названия заболеешь) — болезнь сердца, болезнь сосудов, — и я почти не могу ходить: несколько шагов пройдёшь — и судорога сводит ноги. (А ведь был я когда-то первоклассным футболистом, был охотником и бродягой, — всю жизнь меня, как волка, «ноги кормили»!) Всё мечтаю завести себе избушку на курьих ножках где-нибудь в лесу и у большой воды (у моря, у озера), да вот всё пока не удаётся…

1 в. — «Говорите ли Вы сам себе?» Это не совсем по-русски. Вы, вероятно, хотели спросить, разговариваю ли я сам с собой?

В лесу, когда бывал один, часто разговаривал тихонечко вслух — сам с собой. Когда работаю, тоже часто говорю про себя.

1 г. — «Когда Вы ложитесь спать? И сколько часов спите?»

С весны до весны стараюсь ложиться пораньше и вставать с рассветом: больше всего на свете люблю встречать солнце и слушать ранние голоса птиц. С осени до весны, — когда у нас совсем короткий день, — ложусь и встаю поздно.

1 д. — «Какой цвет Вы любите?»

Очень люблю зелёный — цвет леса! Изумрудный. Но разве не прекрасен и синий — цвет неба и воды, и алый (светло-красный), и палевый — золотисто-жёлтый, и золотой, и белый? Не люблю только тёмно-фиолетовый — чем-то он враждебен мне.

1 е. — «У Вас спокойный характер?»

Верика говорит: «Характер спокойный, но когда нервничает — вспыльчивый». Мать моя говорила, что с детства я был очень впечатлителен. А если так, — какое уж тут спокойствие! Но я не злой.

1 ж. — «Какая из Ваших сказок — самая Ваша любимая?»

Пожалуй, — первая из написанных мной (напечатанных): «Лесные домишки».

2. — «Курите ли Вы?»

Курил 50 лет, но бросил: нельзя при эндоартрите!

— «Любите ли Вы вино? Какое?»

Пил 40 лет. Бросил: нельзя.

«Любите ли Вы конфеты?»

Иногда, немножко. Вообще — к еде почти равнодушен. Вот народные игрушки (кустарные) обожаю! Недавно один знакомый привёз из Китая стеклянную с пером птичку. Я ещё не видел её. Говорят, её тихонечко толкнёшь — она клюёт воду носиком, пьет. И кланяется, и кланяется, и кланяется, — просто чудо! Нельзя ли через Вас достать такую? Очень был бы благодарен Вам!

А что Вы любите?..

Пишите же, пишите!

Ваши Вера и Виталий.

10/Х-55 г.

Ленинград.

Н. И. СЛАДКОВУ > [51]

…Давай, наконец, поговорим серьёзно.

Ты — мой наследник. Ты будешь продолжать в жизни то дело, которое делал я: средствами словесного искусства призывать людей (равнодушных) стучаться «в природы замкнутую дверь».

Для этого я должен научить тебя своему мастерству. Мастерство начинается с элементарной грамоты (которую никак не перескочишь!), — с «навоза» точек и запятых, требует освоения чем дальше, тем более сложной техники (правила построения рассказа, законы выразительности выражений и т. д.) — и, в конце концов, завершается высоким полётом, с которого и Земли не видно. На обучение требуется время. А его у меня, — видит Бог! — не много. И прежде всего мне необходимо научить тебя работать над своими вещами, то есть находить удачные, выразительные слова и заменять ими неудачные, невыразительные, убирать из рассказов всё лишнее, добавлять необходимое, вычеркивать, сто раз переделывать написанное — так, однако, чтобы не терять к нему вкуса! — добиваясь совершенства…

25/III-52 г.

Алла верды, джан Сладковян!

Поскольку твоё письмо, датированное 1/7 шло сюда 18 дён, пиши-ка, джан, мне на Питер. 31-го июля мы будем там, а в первых числах августа сиганём в Курортный район Ленинграда, Комарово, Дом творчества писателей… Там за столиком под сенью канадских елей мы ещё раз проштудируем все твои рассказы, а затем — вечером — подвергнем тебя публичному позорищу в гостиной перед всеми писателями и критиками, какие случатся в наличии в Доме творчества… Ага, спужался?

А хочешь, сделаем так: я устрою «Вечер новелл Н. Сладкова», буду читать твои рассказы, а ты будешь присутствовать хотя зримо, но инкогнито, и своими ушами услышишь, что будут говорить о тебе «прожжённые литературные собаки не нашего птичьего, а человечьего уклона»? Можно и так, — чтобы у тебя никаких сомнений в сделанном тобой и в оценке этого «спецами» — и в искренней оценке, поскольку им тут незачем будет врать, — никаких сомнений не оставалось.

Своё мнение о твоих вещах и твоих возможностях могу тебе сказать заранее. Вот оно — на обороте [страницы — Ел. Б.].

Думаю, что тебе можно не поступать в академию: твоё писательское дарование настолько велико, своеобразно и ярко, что ты скоро станешь известен «широкой публике» и своему высшему военному начальству, где бы ты ни был и кем бы ты ни был — пусть хоть простым лейтенантом. А это значит: 1 — что материально ты будешь более чем обеспечен, и 2 — что ты, оставаясь номинально военным топографом, фактически будешь делать, что тебе надо, и ездить, куда тебе надо, для твоей писательской работы, ибо будешь полноправным членом Союза писателей, который обеспечивал необходимой свободой своих членов даже во время войны (военнослужащих). Конечно, всё это — только если научишься по-настоящему работать над своими вещами.

Вот для этого я тебя, старого бандита, и мурыжу столько лет: писателем, брат, стать — это тебе не жук на палочке, это даст тебе в жизни крылья. (Правда, заплатишь ты за них большими муками, неизвестными простым смертным. К этому будь готов. Но ты их уже сейчас испытываешь, знаком с ними.)