Очерки прошедших лет - [66]

Сейчас, когда я все это вспоминаю, я думаю о своем эгоизме, ужасающем непонимании подлинного трагизма всего происходящего не только в стране, но и с моими близкими. Именно в ту страшную осень 41-го погибли почти все мальчики моего класса и многие мои друзья-студенты, вступившие в ополчение… Мне стыдно, но так было.

Вскоре Дмитрий Дмитриевич закончил клавир Седьмой и прослушать ее пригласил к себе Самосуда и друзей. Нина позвала и меня. Я была так взволнована, что не могу вспомнить, кто еще кроме Льва Оборина, Дуловой и Вильямсов был у Шостаковичей в тот вечер. О симфонии говорить не стану. О ней сказано очень много. Но о чем не могу умолчать, это о впечатлении от знаменитой темы первой части. Сначала вроде игрушечная, четкая, несерьезная, она, постепенно разрастаясь, превращается в страшную, все громящую и разрушающую на своем пути силу. Машинообразную, неумолимую. И кажется, нет ей конца, и как будто никто не может ей противостоять…

Когда Дмитрий Дмитриевич кончил играть, все бросились к нему. Он устал и был взволнован. Говорили наперебой. И об этой теме, и о фашизме. Кто-то сразу же назвал эту тему «крысиной». Говорили о войне, о борьбе, о победе… Самосуд сказал, что успех симфонии несомненен: она будет исполняться повсеместно.

Совсем поздно, уложив спать Павлика, я опять заглянула к Шостаковичам — попить чаю. Естественно, опять заговорили о симфонии. И тогда Дмитрий Дмитриевич раздумчиво сказал: «Конечно, фашизм. Но музыка, настоящая музыка, никогда не бывает буквально привязана к теме. Фашизм — это не просто национал-социализм. Эта музыка о терроре, рабстве, несвободе духа». Позднее, когда Дмитрий Дмитриевич привык ко мне и стал доверять, он говорил прямо, что Седьмая да и Пятая тоже — не только о фашизме, но и о нашем строе, вообще о любом тоталитаризме.

В феврале 1942 года репетиции Седьмой шли полным ходом. Самосуд с оркестром работали напряженно, чувствовали колоссальный подъем и ответственность. Все сознавали, что исполнение симфонии во время войны станет и политическим событием. Ее создатель опровергал известное изречение: «Когда говорят пушки, музы молчат». На одну из последних репетиций Нина взяла меня. Мы тихо сидели на хорах. Репетировали 3-ю часть — Ларго. Прозрачность, лиричность и чистота звучали в поразительном дуэте флейты и фагота. Не было в этой музыке бурных эмоций, которые так не любил Дмитрий Дмитриевич и в жизни, и в искусстве. Дважды Самосуд останавливал оркестр, и они повторяли куски. Что-то сказал флейтисту и Шостакович. Затем Ларго исполнили целиком без перерыва. После репетиции уставшие музыканты утирали лица, укладывали инструменты, шумно собирались идти в столовую обедать. Пробежали стайкой из репетиционного зала балерины в трико…

В день первого исполнения Седьмой (это было 5 марта 1942 года) я утром зашла к Нине за билетом. Дмитрий Дмитриевич находился в сильнейшем волнении. Он пробежал из одной комнаты в другую, мельком поздоровавшись. Был бледен, сжимал кисти рук. Я взглянула на Нину. Она казалась спокойной и, провожая меня к двери, обронила: «Он всегда такой в день первого исполнения. Ужасно волнуется. Боится провала…» Позже и я это наблюдала, а Дмитрий Дмитриевич говорил, что перед первым исполнением его физически тошнит, едва ли не рвет.

…В театре, где исполнялась симфония, громадное скопление людей. Присутствуют высшие власти, дипломатический корпус, знаменитые и именитые люди. Помню Лозовского, тогда руководителя Совинформбюро, Сурица, Батурина, художницу Ходасевич — высокую, элегантную женщину. Были, конечно, и Таня со Слонимом. Подошли и Нина с Дмитрием Дмитриевичем:

— Я, знаете, сейчас всем оркестрантам подписал программы. Я так подумал, что, если подпишу, каждый немного больше постарается, в результате исполнение будет получше.

Успех был громадным.

Уже в марте Самосуд и Шостакович поехали в Москву — репетировать Седьмую с оркестром Радиокомитета. Летом в Новосибирске Мравинский исполнил ее с оркестром Ленинградской филармонии. Дмитрий Дмитриевич полетел в Новосибирск. Вернувшись, рассказывал, как счастлив был встрече с ленинградскими друзьями-музы-кантами. Особенно его радовали интеллигентная атмосфера ленинградской филармонии, встреча с Мравинским и Соллертинским.

О Соллертинском он рассказывал:

— Мы подружились с Иваном Ивановичем молодыми людьми. После какой-то вечеринки прошатались целую ночь и затем встречались несколько лет почти каждый день. Вместе ходили на концерты, слушали музыку, посещали оперу, балет, обсуждали музыку, книги, фильмы, искусство. У него было изумительное качество — пристрастие. Он не мог ни к чему быть равнодушным. Он страстно и пристрастно любил и ненавидел, презирал и восхищался. Конечно, он любил пустить пыль в глаза. Последние годы мы встречались не так часто. Никто так, как он, не радовался таланту. И еще он любит, глубоко любит и понимает мою музыку. И хорошо пишет о ней.

Безвременная смерть Соллертинского была для Шостаковича громадным горем. Его боль и любовь так чувствуются в Трио памяти Соллертинского…

К тому времени Седьмую исполняли лучшие оркестры и дирижеры всего мира — Тосканини, Кусевицкий, Стоковский, Радзинский…