Очерки прошедших лет - [47]

Среди прочитанного мною в студийные времена были Белинский, Добролюбов, прочла я тогда и Писарева. Его едкая ирония ниспровергателя заразила меня. Однако что-то мешало принять его точку зрения полностью. И однажды я решилась позвонить С. М. по телефону, спросить, чем же Онегин выше презираемого им общества. Мягкий голос С. М.: «Я думаю, что, несмотря на многие отрицательные его черты, он все-таки выше. Вспомните его ум, образованность, скуку от пустого света. И как он уезжал, чтобы не общаться с соседями. И книги, которые он читал. И еще — он оценил Татьяну и рассказал ей о себе искренне и жестко. И, может быть, главное — „Ярем он барщины старинной Оброком легким заменил; И раб судьбу благословил. Зато в углу своем надулся, Увидев в этом страшный вред, Его расчетливый сосед, Предвидев в этом много бед“». Я возражала: «А дуэль? Убийство друга?» — «Да, здесь он оказался „мячиком предрассуждений“, а „не мужем с сердцем и умом“. Но надо, Флора, понимать то время. Тогда кодекс чести, в который входила дуэль, был главным у дворянина. Сам Пушкин в молодые годы много раз стрелялся на дуэли. И часто по ничтожному поводу». И вдруг он предложил: «А не хочешь ли послушать лекцию? Я как раз об этом читаю студентам». Я пошла и сразу «прикипела». Ходила несколько раз, когда могла. Даже подумала: «Вот счастливые эти студенты — учиться им так интересно».

Сумею ли передать, чем меня одарили на всю жизнь С.В. Серпинский и С.М. Бонди? О С. М. хочу написать еще. И до него я читала и любила Пушкина, но не задумывалась, как из романтического поэта, ученика Байрона, вырос он. Конечно, и «Кавказский пленник», и «Анджело», и, особенно, «Цыгане» пленяли своим романтизмом, страстной любовью к свободе. Все эти разочарованные, иногда мрачные герои пугали, но и пленяли. Но как же «Свободы сеятель пустынный» с его «паситесь, мирные народы», которым нужны «ярмо с гремушками да бич»? Как было понять пережитый поэтом кризис, совпавший, а может быть, ускоренный ссылкой в Кишинев и Одессу? А позже из-за его непокорства, дерзостных эпиграмм, дуэлей и отчаянного поведения все кончилось ссылкой в Михайловское.

А там еще хуже — почти смертельная ссора с отцом, подозрения, что отец тайно надзирает за ним. Наконец, одиночество, с одной только Ариной Родионовной. Дошло до попыток самоубийства. Но спас его Гений стихотворства. В этом одиночестве связь с друзьями поддерживалась только перепиской. Существенным оказалось общение с крестьянами, погружение в их жизнь, народные обряды, песни, сказки. Что-то новое зрело в поэте, и родилась «Деревня», а главное — продолжение «Евгения Онегина», «Борис Годунов», «Капитанская дочка». Все эти мысли возникли под влиянием С. М.

Дело шло к пушкинскому юбилею. Столетие со дня гибели. Год, вероятно, был 1935 или 1936-й. Власти решили сделать Пушкина «своим». Литературоведами и пушкинистами было подготовлено юбилейное издание сочинений Пушкина. С. М. часто работал с рукописями поэта. Не знаю почему, но архив Пушкина (или часть его) хранился в тогдашнем Музее Горького на улице Воровского. И вот один раз С. М. взял меня туда с собой. Мы поднялись по громадной лестнице, С. М. получил у хранителя рукопись и открыл ее осторожными пальцами. Это был отрывок из «Цыган».

Все в музее вызывало трепет — рукописи, книги, анфилада комнат. Я, воспитанная в коммуналке, не могла представить, как такой громадный дом занимала только одна семья, я и сказала С. М., что не знала бы, как там жить. «Да что ты, Флора, прекрасно ты смогла бы. Ты так красиво двигаешься по этим залам». Я смутилась, но была польщена. И вдруг, увидев себя в громадном зеркале, подняла голову, взяла в руку подол платьица и сделала глубокий реверанс. Как нас учили в студии. И что-то незримое, безмолвное возникло между нами. Наступило лето, жена С. М. куда-то уехала, и я все чаще проводила время с ним. Мы ходили и в музеи, и в театры.

Несколько раз С. М. приглашал меня в ресторан Дома литераторов. Однажды мы обедали там вместе с приехавшим из Ленинграда пушкинистом Цезарем Вольпе. Я чувствовала себя на седьмом небе с двумя такими умными людьми. Помню, что была в розовой кофточке, которая мне очень шла, и в неизменных белых резиновых туфельках, тогда единственной обуви. Впрочем, не помню, чтобы меня мой туалет смущал. Я даже как-то участвовала в разговоре, благо беседа шла о стихах. А стихи я знала наизусть. Мне казалось, что и С. М. было приятно представить меня. Вечером С. М. провожал меня домой по Бульварному кольцу. Настал день отъезда С. М. в отпуск, и я пошла его провожать на вокзал. По дороге он рассказывал о встречах с Блоком! Мы стояли у вагона, поезд тронулся, и С. М. вскочил на подножку. Мне было ужасно грустно, я ощутила пустоту.

Через несколько дней от него пришло письмо. Оно начиналось с прерванной фразы о Блоке. И подумать только, в какой-то момент своей жизни я решила, что все прошлое надо отринуть, письма хранить ни к чему, и уничтожила все письма С. М. и других дорогих мне людей довоенных и военных лет.

…Я продолжала бывать у Бонди. У них всегда было интересно. Часто мы встречались и в консерватории. А один раз я попала к ним, когда в гостях были Цявловские. Это был незабываемый вечер. Цявловский сначала рассказал что-то о встрече с А.Н.Толстым. Он удачно имитировал барские интонации и особенности речи Толстого. Байка была о том, как зажаривали на вертеле теленка, начиненного поросенком, индейкой и оливками. Так вот — самый смак состоял в оливке, впитавшей в себя соки всех сортов мяса. Мы сидели за маленьким столиком на крохотной тахте. Это было небольшое разгороженное помещение, где жили С. М. с Наташей и С. В. с женой. «Напряженка» в жилищном вопросе ощущалась, но в те времена в Москве так жили чуть ли не все.