Очерки прошедших лет - [42]

Еще странности моей психической жизни проявлялись в сумерки. Какое-то таинственное, пугающее и угрожающее пространство грезилось за серыми осенними сумерками. Может быть, это состояние было продолжением моих более ранних детских страхов? Если я была одна, то сразу зажигала свет, и наваждение проходило. Но если я была с Милой и Илюшей или с кем-нибудь из них, когда мы читали вместе стихи, вдруг возникало какое-то особое состояние окружающей среды, чувство какой-то особой, не телесной близости, какой-то слитности наших неясных образов — пугающее и влекущее.

Хотя мы не прикасались друг к другу, казалось, соединены именно размытостью контуров каждого. Это ощущение слиянности в нереальности меня очень волновало, беспокоило необъяснимостью именно потому, что вообще-то я была девочкой, живущей в реальном мире, вне религии, вне мистики. (Пожалуй, единственным прикосновением к мистике была «Синяя птица» Метерлинка в Художественном театре.) И вот однажды у Николая Борисовича Гофмана я нашла стихи Иннокентия Анненского и прочла:

Не мерещится ль вам иногда,

Когда сумерки ходят по дому,

Тут же возле иная среда,

Где живем мы совсем по-другому?

С тенью тень там так мягко слилась,

Там бывает такая минута,

Что лучами незримыми глаз

Мы уходим друг в друга как будто.

Эти стихи соответствуют значительной части моих ощущений, его пугающую часть я описать не умею.

1929–1930-е годы

В конце двадцатых годов стало худо с едой, появились очереди, карточки, и хотя настоящего голода в нашей семье не было, но скудость ощущалась. По-прежнему я могла читать, съедая хлеб со слипшимися конфетами-подушечками, но у меня начался фурункулез — все туловище было в гнойниках. Только вскрывался один, появлялся другой. Мама чем-то мазала их, бинтовала и поила меня пивными дрожжами, но я их ненавидела. Возникала ужасная боль, когда снимали бинты. Я плакала, была раздражена. Наконец мама повела меня к «частному» врачу — хирургу. Он прописал какой-то состав с йодом и велел прижигать им, как только появляется фурункул, а не при его расцвете. Эта тактика, а может быть, и весна привели постепенно к уменьшению, а затем и исчезновению фурункулов. Хотя шрамы от них сохранялись у меня очень долго.

Я помню невероятное чувство благодарности и восхищения этим врачом. Помню и мысль — хорошо быть врачом и помогать страдающим людям. Однако долго эти настроения не длились — я не любила больных, я любила здоровых, веселых, а без этого врачом быть нельзя.

В этот же период болезни произошло следующее. Один раз, открыв на звонок дверь, я увидела на темной лестнице женщину, плотно обвязанную большим серым платком. Рядом стояли двое детей. Она слабым голосом попросила что-нибудь поесть. Я бросилась в комнату, схватила весь хлеб, подушечки, какую-то крупу в мешочке и отдала ей. Она сказала, что она с Украины, что у них голод, все умирают, а ей каким-то образом удалось добраться до Москвы, и она может кормить детей только на милостыню. Они ушли, а я, оставшись, была очень удручена. Вечером рассказала все маме и стала ее расспрашивать. Я знала, что Украина богатая страна, почему же там голод. Мама не ругала меня, но напомнила, что и у нас еды мало.

Надо сказать, мама умела приспосабливаться к трудностям жизни. В Москве в то время жила американская семья Мандели. В семье было два сына-подростка. Мама знала их мать Белу еще в Америке. Та с трудом привыкала к жизни в СССР. Мама стала помогать ей по хозяйству — с покупками и готовкой. Сам Мандель работал по договору инженером, и они покупали продукты в открывшемся тогда «Торгсине», за валюту. Благодаря этому и нам кое-что перепадало. С мальчиками я дружила, и бывать в теплом и сытном доме мне очень нравилось. Однако какое-то ощущение, что мы приживалы, было. Мальчики хотели вступить в пионеры, а потом и в комсомол, и Бела очень беспокоилась, что они, увлеченные советской пропагандой, захотят остаться в СССР. Возвращаясь в Штаты, Мандели оставили нам кое-что из мебели и посуды, но жить становилось все трудней. По приезде Бела рассказала нашим родным в Америке об истинном положении, и мамины сестры стали понемногу присылать деньги, так что мы смогли кое-что покупать в «Торгсине». К Новому году мама купила мне голубую шерстяную кофточку, которая много лет была моей нарядной одеждой.

Пионерская жизнь

Пионерами мы стали, кажется, еще в третьем классе. Мы заучили «Торжественное обещание»: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…». Принимали нас в районном Доме пионеров, нам надели галстуки и нацепили значки. Мы исполнили пионерский гимн: «Взвейтесь кострами, синие ночи, Мы пионеры, дети рабочих. Прочь испытания прошлых годов, Клич пионеров — всегда будь готов!». Потом были какие-то собрания отряда и звеньев, проходили какие-то мероприятия — собирали металлолом, макулатуру. Помню скуку на собраниях. Скуку эту прервал Всесоюзный слет пионеров.

Не помню, как я туда попала. Было это на стадионе «Динамо». Стадион забит пионерами. Белые рубашки, красные галстуки. Чувство торжественности и праздника. Кто-то говорит с трибуны. Играет духовой оркестр. Песни. Волнующее известие — приедет главный пионер Германии. Чем он знаменит, не помню, но его приезд овеян героизмом. Звали его Гарри. Он выступает, и все встают, кричат «ура». Вдруг объявляют, что на съезд приехал Маяковский. Он стоит на трибуне и даже издалека кажется большим. Он читает «Левый марш», и мы все подхватываем: «Кто там шагает правой, Левой, левой, левой!». Чувство подъема и солидарности.