Очерки прошедших лет - [2]

По-видимому, этот стол не увезли бывшие хозяева из-за его величины. Странно, правда, почему его не сожгли в Гражданскую войну. Когда я стала постарше, на столе появилась старая настольная лампа с неподходящим ей по размеру зеленым стеклянным абажуром. Уже в шестом классе школы я, под впечатлением футуристических рисунков и плакатов, сделала абажур сама из Зининого чертежа, наклеив на него какие-то геометрические фигуры и вырезанные из журналов картинки.

Рядом с моей постелью стоял маленький раздвижной столик. Был он неустойчив и шатался. Его я любила убирать и украшать. На нем лежали подаренная кем-то раковина, окрашенный красной краской ковыль, коробка, оклеенная ракушками, и небольшая полочка с книжками. Потом там появилась моя фотография в матроске и бескозырке с надписью на ленте «Аврора». Рядом стоял маленький кухонный буфетик, в котором хранилась наша немудреная посуда и провизия — крупа, сахар, мука. Сколько я себя помню, мама мечтала купить диван, но никак не могла собрать достаточно денег. Их было очень мало, а в долг мама принципиально никогда не брала. Когда я, став взрослой, постоянно брала в долг деньги, мама возмущалась: «Как ты можешь брать в долг, ведь в следующем месяце ты не будешь больше зарабатывать, чем в этом?»

Был в нашей комнате еще небольшой шкаф, он был узкий, и плотник углубил его, приколотив подморенные доски сбоку и тем отодвинув заднюю стенку. В шкафу висел немногочисленный мамин и Зинин гардероб. У мамы и Зины было по одному «выходному» платью, в которых они ходили в гости или изредка на вечеринки. Помню как большое событие, когда Зина сшила в ателье синее шерстяное платье с плиссированной планочкой спереди. Приличные туфли были тоже одни. И пара тонких фильдеперсовых чулок. Они хранились несколько лет. Вспоминаю, как я девчонкой надела их и порвала. Признаться я боялась. Какое это было отчаянье, когда Зина, собираясь в гости, обнаружила, что надеть их невозможно. Крик стоял ужасный!

Когда я вспоминаю, как жила наша семья, я вспоминаю стол, застланный клеенкой, на нем лежат буханка хлеба и нож. Он был один. Это был большой кухонный нож. Им резали все — мясо, рыбу, овощи, хлеб. У мамы была скатерть, но ее клали в редких случаях, когда приходили гости. Помню вкусную разварную молочную пшенную кашу. Мама, сварив, заворачивала кастрюлю в газету и клала под подушку. Бывали мясной суп, щи, иногда котлеты, жаркое. Часто ели любимую жареную картошку. Любили «юшку». Поджаренный на постном масле лук прибавляли к отварной картошке, и он варился в ней дальше. Это была очень вкусная еда, вроде жаркого, но без мяса.

Так как я часто бывала одна, то больше всего любила белый хлеб со сладким чаем. В течение долгих лет жизни мое представление о вкусной еде было связано с этой самой вожделенной булкой со сладким чаем. И, конечно, с интересной книгой. Жаркое мама готовила на несколько дней, но разогревать было нудно, и я, как все дети, предпочитала кусочничать.

Мама

Мама работала швеей-мотористкой на швейной фабрике «Освобожденный труд». Работа была в три смены и напряженная — недавно ввели на фабрике конвейер. Дорога тоже была дальней. Несмотря на то, что мама была молодой и здоровой, она уставала. Помню постоянные разговоры, что нормы выработки увеличивали, а это вело к уменьшению зарплаты. Зарплата была низкая — 30–35 рублей в месяц. Это я прочла в справке, выданной маме для начисления квартирной платы, — она зависела от заработка. Однако мама была быстрой и работала хорошо.

Была общественницей, вдохновленной лозунгом того времени «Владыкой мира будет труд». После смерти Ленина она вступила в партию. «Ленинский призыв» она не вполне поддерживала, не особенно задумываясь о линии партии. Вспоминаю, как она, напевая, собиралась на работу в складно прилаженной кофточке, темной юбке и красной косынке. Вот кожанки у нее не было.

Мне трудно писать о маме, и, может быть поэтому, я откладывала. Мама жила с нами одна. Конечно, она очень любила меня. Но более всего ее любовь выказывалась в беспокойстве за меня. Когда я болела, мама приносила мне фрукты, ухаживала за мной. Я это эксплуатировала, ссылаясь на имеющиеся или мнимые болезни. Короче, я понимала, что болеть — это хорошо. Позже, войдя в семью Литвиновых, я увидела, что болезни здесь не уважают, и перестроилась. Мама много работала, да и быт той поры был нелегок. К тому же денег было очень мало. Поэтому, а также и по отсутствию педагогических способностей она мало мною занималась и, если я не приносила особых хлопот и мое поведение и учение не требовали ее прямого вмешательства, все шло своим чередом. Когда-то (особенно весной) мама шила мне платье или юбку, иногда, это было трудней, приходилось покупать мне обувь или учебники.

Однако мама была молодой и вполне привлекательной женщиной. И в нашем доме появлялись мужчины. Очень хорошо я помню Ромео Баттистини. Он называл себя итальянцем, но, вероятно, был итальянским евреем. Он был небольшого роста, с большой кудрявой шевелюрой, тонкий, изящный, легко двигающийся. Глаза у него были темными, влажными. Веселый, зажигательный, он танцевал, любил застолье и общество. Мне он нравился, так как с его появлением в доме становилось веселей и занятней. Однако я чувствовала, что между ним и мамой существуют какие-то тайные отношения. Я ничего не видела впрямую, я слишком хорошо спала да и не была на этой мысли сосредоточена. Однако наша соседка Нюша что-то шипела по этому поводу да и прямо осуждала маму. Что-то касалось и того, что если у мамы кто-то живет, то надо перераспределить плату за электричество и другие услуги. И здесь мое постыдное воспоминание. Ромео ночует у нас. Я встала раньше и иду на кухню с неосознанным до конца пакостным ощущением. Нюша спрашивает: «Ну что, здесь наш Ромео?» И я, понимая, что предаю маму, подтверждаю это кивком головы — как в сказке. И бегу обратно. Мама у двери ждет меня и больно треплет за волосы: «Ты что Нюше сказала?» Мама надеялась спокойно выпустить его, когда все разойдутся. Постепенно этот роман перешел в знакомство с семьей Ромео. У него была красивая русская жена и дочка Джульетта. Она была очень хорошенькая, но моложе меня, и дружбы особой не было. Почему я была такой предательницей, я не знаю. Может, конформизм, я хотела со всеми вместе маму осуждать.