Очерки по русской семантике - [143]

В примерах этой группы (а их легко было бы умножить) обращает на себя внимание характерное и типичное для восприятия, осознания и описания процесса и результатов слоговой сегментации слова использование звуковых ассоциаций и ассоциаций с «звукопроизводящими» действиями. Это, конечно, не случайно.

Отметим прежде всего, что такого рода действия в соответствующем – синкопированном – ритме нередко сопровождают слогоделение, подкрепляя его и усиливая его воздействие. Ср.: «– И ты в это верил? – Тихомиров смешался. – Верил? – повторил Лопатин. И, звякая ложечкой о блюдце, такт отбивая: – Не верил!..» (Ю. Давыдов. Глухая пора листопада, 2, I, 3); «– А ты думал, что тебе это спустят? Нет, брат, не – спу – стят! – выбил он каждый слог, ударяя ребром ладони по столу…» (В. Иванов. Были годы).[215]

И такие же действия (собственные действия субъекта речи и действия во внешнем мире) и вызываемые ими в определенном ритме звуки (звук шагов, удары молота и колокола, стук колес, цокот копыт и т. п.) могут стать внешним импульсом, запускающим внутренний – подсознательный – механизм слогоделения, или добавочным синтагматическим кодом, перестраивающим внутреннее сообщение в автокоммуникации (см. об этой последней в работе [Лотман 1973: 232–235]). Ср.: «…сосед по купе опустил окно, и стук колес стал отдаваться в ушах. “Ты – ку – да? Ты – ку – да?” – выскакивало из-под колес… “По-го-ди, по-го-ди!..”» (Д. Кузовлев. Не поле перейти…); «“Сейчас они сидят и курят, – повторяю про себя… – Ку – рят. Ку – рят. Ку – рят…” – под каждый слог я переставляю ноги и не замечаю ничего вокруг себя…» (С. Крутилин. Окружение); «Я шел и думал, что дело мое – труба, и в такт шагам во мне звучала эта тру – ба… тру – ба… тру – ба…, незаметно превратившаяся в какую-то ба – тру… ба – тру… ба – тру… такую же нелепую и бессмысленную, как и то, что произошло…» (В. Рындин. Солнце сквозь тучи).

Последний пример заслуживает специального внимания, поскольку позволяет понять важную особенность слогоделения – его балансирующую на грани двойственность по отношению к смыслу.

С одной стороны, единство смысла целого, преодолевающее «рассыпанность» этого целого на бессмысленные части-слоги и ставящее эту «бессмысленность» себе на службу: слогоделение – поскольку оно выдвигает на передний план, обнажает и делает ощутимой звуковую материю слова, – заставляет обостренно воспринимать его значение и смысл (см. об этом специально ниже, а также в работе [Шмелев 1967: 202, примеч. ]).

С другой стороны, бессмысленность слогов, которая при определенных условиях опустошает заданный смысл целого, делая его объектом экспрессивного переживания и/или открывая его для иных смыслов:

а) Вслушивание в слово и сосредоточение внимания на его звуковой стороне: «– Я хотел извиниться, я не смог приехать тогда вечером. На стройке была авария. – А-ва-ри-я! – медленно сказала она, как бы слушая, как звучит это слово» (Л. Лондон. Быть инженером, 9); «– Да, – сказал я. – Красный. – Кра – сный, – медленно повторил он, прислушиваясь к звучанию этого слова…» (А. Тарков. Как я был камбузником); «– Кстати, – вдруг точно вспомнила она, – какое у вас славное имя – Георгий. Гораздо лучше, чем Юрий… Ге – ор – гий! – протянула она медленно, будто вслушиваясь в звуки этого слова…» (А. И. Куприн. Поединок).

б) Экспрессивное переживание и оценка: «…она зовет меня ужинать. У – жи – нать. Слово-то какое нелепое – у-жи-нать…» (З. Юрьев. Быстрые сны); «– Люди-то видят. – Люди, люди…, – откликнулся Рыжов хмуро. – Люди! Слово-то какое смешное, если подумать, – лю-ди!.. И что это такое за слово – лю – ди?! Вот послушай-ка – лю – ди. Смешно…» (Г. Семенов. Дней череда); «Каждый прячется за спины других, никто не хочет ответственности. “Я за это не отвечаю!”, “Это не я курирую!.. “Словечко-то каково!.. Ку – ри – ру – ю…» (В. Белов. Все впереди).

в) Попытка нового осмысления: «[Троеруков] Я учу владеть голосами… го – ло – со – вать… Голос совести… Совать голое слово!..» (М. Горький. Сомов и другие); «Как она обо мне сказала? – Жених. …Же– них? Я – же – них? Ерунда какая-то! Я жених… Но я же не их….» (В. Ковалевский. Мать и сын).

Те же закономерности действуют и в тех многочисленных случаях, когда объектом экспрессивно-эмоционального переживания, оценки и осмысляющего осознания является «чужое», новое – с неизвестным значением – слово или лишенное значения слово своего языка: «– Ла-би-ринт! – какое интересное слово. Откуда он взял его? Ла – би – ринт….» (Б. Костюковский. Нить Ариадны); «Он невольно подумал: “Вот отчего все последние эти дни… твердилось мне без всякого смысла: Гель – син– форс, Гель – син – форс.”» (А. Белый. Петербург); «А губы его тихо шевелились, повторяя раздельно все одно и то же, поразившее его, звучное, упругое слово: – Бу-ме-ранг!…» (А. И. Куприн. В цирке); «Это зловещее, впервые услышанное слово “ка-ко-фо-ни-я” заставляет Леньку зажмуриться…» (Л. Пантелеев. Ленька Пантелеев); «“Си – де – ми…” Что-то милое и загадочное слышалось в этом названии…» (В. Кондратьев. На 105 километре); «Си-бирь – бирь-си… вдруг зазвучало на необычный песенный лад как имя девушки из какого-то неведомого лесного племени…»