Очерки истории культуры Средневекового Ирана - [82]

Исследователи средневековья стали выделять "смеховой мир" в самостоятельный объект изучения культуры, исходя при этом из посылки, что смех — это мировоззрение. Шуточная литература позволяет понять специфику культуры и жизни того или иного народа. Неся в себе одновременно и разрушительное и созидательное начало, смех, как показано в книге ""Смеховой мир" Древней Руси", "оглупляет", "вскрывает", "разоблачает", "тем самым готовит фундамент для новых, более справедливых общественных отношений" [[81, с. 3]. Изучение "смехового мира" разных эпох и разных народов по накоплении конкретного материала, выявит, несомненно, как некоторые черты типологического сходства, так и своеобразия и в целом будет полезно для воссоздания общей картины средневекового мира.

Сфера комического в средневековом Иране, изученная к настоящему времени только в малой части, в некоторых своих проявлениях удивляет точным схождением со "смеховым миром" других народов. Так, в бытовании стихотворных прошений нельзя не уловить несомненные черты типологических схождений с профессиональным балагурством русских скоморохов и западноевропейских жонглеров и шпильманов. Литературный текст скоморошьих выступлений, направленных к выпрашиванию "милости у князя", как отмечает Д. С. Лихачев, строился на тех же трех началах: польстить князю восхвалением его сильной власти и щедрости, разжалобить слушателей повествованием о своих бедах и рассмешить насмешками над собой и своим положением [80, с. 57]. Для Древней Руси отмечено существование шутовских челобитных, податели которых, как правило, смешат адресата, уничижая себя, представляя голодными и голыми [81, с. 9]. Вместе с тем в смеховой культуре Ирана мы видим много своеобычного. Так, вывод, основанный на изучении истории литературы некоторых народов, что смех средневекового человека направлен чаще всего на самого смеющегося, не может быть приложен к культуре Ирана.

Для Ирана рассматриваемого периода показательна высокая степень развития сатирической поэзии. Хадже — поэзия поношения — стала развиваться в классической персоязычной литературе как антитеза мадху — поэзии восхваления, образуя как бы две стороны одной и той же медали, по выражению В. А. Жуковского, ранее других обратившего внимание на этот вид. литературного творчества [70, с. XX].

До XI в. хадже не включался в диваны, и мы не можем составить представление о его литературно-художественных особенностях[108]]. Для предмонгольского Ирана хадже — это не только поэзия бранного осуждения, существенным элементом в ней становится комическое начало. Сатира была включена в состав предмонгольской поэзии как сложившееся литературное направление, с различающимися формами пасквилей, шаржей и эпиграмм.

Сатирическая поэзия имела большое хождение при дворах — в этом убеждает литературное наследие исфаханских поэтов и других авторов XII — начала XIII в. Три вещи в обычае у поэта, говорится в одном из стихотворений Джамал ад-Дина: первая — панегирик, вторая — прошение, третья — если заплачено за панегирик — благодарственные стихи, если не заплачено — хадже (Дж., с. 428)[109].

Этическая система, положенная в основу сатирической поэзии, крайне схематична. Она исчерпывается двумя полюсами: щедрость — скупость. Проклятия и издевательства над скупостью — настойчиво и однообразно повторяющийся мотив пасквилей и эпиграмм, равно как прославление щедрости — мотив мадха и прошений. И опять можно привести точные аналогии с устойчивыми представлениями, характерными для европейского средневековья, где благородная щедрость олицетворяла собой смысл всех добродетелей, а скупость — "мать всех пороков" — приравнивалась к злодейству [58, с. 228].

Диваны исфаханских поэтов изобилуют эпиграммами на скупцов. Стихотворные эпиграммы — уже развитое искусство: в двух-трех бейтах поэты набрасывают карикатурный портрет той или иной конкретной личности, с риторическими вопросами, уничтожающими сравнениями, клеймящими порок, и, как правило, с остроумными пуантами. Вот некоторые из этих эпиграмм:

Послушай-ка хадис о жадности ходжи,

Верней о ней, пожалуй, и не скажешь.

Коли однажды он окажется в сраженье,

Словчит и там, чтоб угодить под меч врага:

От жадности стрелы в противника не пустит

И выгадает хоть на том, чтоб съесть по шее.

(К., с. 610)

У кого такой обычай? У кого такой порядок?

Чтобы год за годом брать и не знать, что значит дать?

Если вдруг пообещает — раз в году и с ним бывает, —

От раскаяния сдохнет, не исполнит никогда.

А из всех скупцов скупейший кто — скажи? Конечно, этот:

На словах всегда "согласен", а на деле не дает!

(К., с. 656)

Поэт просит у вельможи немного "чистого вина", которое готовят из изюма, говорится в другой эпиграмме. Наутро патрон присылает "гулямишку" с пузырьком вина. Сосуд своею малостью и мутноватость плохого вина вызывают у поэта неприятные ассоциации с "той влагой, кою носят к лекарям" (Дж., с. 395). Или еще. Патрон дарит поэту своего личного коня, и поэт утверждает, что каждый может прийти и своими глазами убедиться в проявленной щедрости: конь до сих пор стоит в конюшне хозяина (К., с. 440).