Очерки истории чумы. Книга I. Чума добактериологического периода - [102]

На основании сомнительных статистических данных, Государственный совет 2 мая постановил «обнародовать о сем в здешних ведомостях и отменить принятые предосторожности». Екатерина II оказалась осторожнее и 2 мая «изъясниться изволила, что хотя опасность в Москве и миновала, но хочет она, чтоб предосторожности оставлены были».

К концу мая у московских властей появилась даже иллюзия победы над болезнью. В Симоновом и Даниловом монастырях, где были тоже устроены чумные больницы (рис. 12.5 и 12.6), «заразительная болезнь стало было большею частью прекращаться».

Новых больных не поступало, но в городе не переставали находить трупы умерших от «опасной болезни». За май в городе зарегистрировано 795 умерших, в карантинных домах — 56, итого — 851, т. е. больше, чем в апреле. Тем не менее «отсутствие новых заболеваний» и данные в сравнительно небольшом количестве умерших утвердили московскую администрацию в ее казенном оптимизме. Она поспешила сообщить в Петербург, что «в Москве все благополучно», «совершенно безопасно» что «прилипчивые болезни более не оказываются».

30 мая Салтыков вновь донес, что в Москве, кроме как в Угрешс ком монастыре, ни больных, ни умерших опасною болезнью нет.

Июнь. Заслушав сообщение Салтыкова, Государственный совет 6 июня вынес постановление распустить всех находящихся в Симоновом и Даниловом монастырях людей. Карантинные сроки решено было сократить на половину, а часть застав ликвидировать, оставив таковые только в Бронницах, Тосне и Тихвине.

В июне генерал Я.А. Брюс (1732–1791), особоуполномоченный по мероприятиям, связанным с недопущением чумы в Петербург, подал

Государственный совет предложение снять все заставы на путях из Москвы в Петербург, кроме Вышневолоцкой и Пресненской. Он предложил снова открыть суконную фабрику в Москве и пропускать изготовленные на ней товары в Петербург. Совет одобрил эти предложения, т. е. петербургские власти, как и московские, окончательно успокоились и решили, что чума, если только она была, окончилась и что пора уже свертывать все профилактические учреждения и мероприятия.

В это время общая смертность в Москве значительно возросла: в сутки умирало от 40 до 70 человек. Всего же в июне в городе умерло 994, в Угрешском же монастыре и карантине — 105, итого — 1099 человек. Но в июле для московских властей наступил «момент истины».

Июль. Видимо, за счет распространения весеннего помета крыс в Москве начали формироваться новые домашние очаги чумы. Прохладная погода, стоявшая в этом месяце, благоприятствовала развитию блох и их способности передавать возбудитель болезни. Уже к середине июля во многих местах города, особенно же в слободах Преображенской, Семеновской и Покровской, люди стали вымирать домами. Симонов монастырь, в котором помещались для наблюдения фабричные рабочие с Суконного двора, был переполнен. Поэтому 17 июля решено всех «сум-нительных» людей вместо Симонова монастыря направлять для выдерживания карантина в «особый дом» в селе Троицком-Голенищеве, вблизи Воробьевых гор.

Число заболевших и умерших между тем непрерывно возрастало. К концу июля за сутки стало умирать до 100 человек и даже больше. Но хотя по осмотру врачей многие из умерших имели явные признаки чумы, всех их считали погибшими от «обыкновенной гнилой горячки», если только они умирали по прошествии 4-х суток от начала заболевания.

Август. В начале месяца чума была уже не только в Москве, но в других губерниях Европейской России. В конце месяца эпидемии чумы вспыхнули в Смоленской, Нижегородской, Архангельской, Казанской, Воронежской и Белгородской губерниях, а также в Коломне, Туле, Калуге и Ярославле.

Салтыков был сторонником выезда из Москвы возможно большего числа людей. В связи с этим в августе «явное моровой язвы свирепствование… побудило почти всех знатных и должностями не обязанных людей из Москвы в разные деревни и места выезжать. При таких выездах многих обывателей служители, будучи или сами заражены, или имея с собою зараженные вещи, привозили купно с собою, как в проезжающие, так и в собственные свои селения заразу».

Некоторые москвичи тайно вывозили в подмосковные деревни больных и умерших, бежали сами из карантинов и больниц и «по дорогам в поле умирали». Крестьяне по-старинному называли чуму «мором» и никого из Москвы в свои деревни не пускали.

В самой же Москве во второй половине августа заболеваемость чумой и смертность от нее резко повысились. Ежедневно заболевало, по далеко не полным официальным данным, около 400–500 человек, такое же количество умирало. Некоторые больные, избегая госпитализации, пытались «перенести болезнь на ногах и, перемогаясь, ходили по улицам и торговым местам». Многие москвичи не только утаивали больных и мертвых, но и выкидывали их на улицу, подальше от своего дома, «дабы через то не можно было того долго узнать». Каждый «…старался утаивать свою болезнь и всячески… до тех пор перемогался, пока она его, по своему лютому качеству, скоропостижно умерщвляла».

Ежедневно умирали сотни людей. Сначала на каждой улице было несколько больных, потом они появились в каждом доме, и, наконец, были уже целые выморочные дома, заколоченные досками. Попадались переулки, где таких заколоченных домов насчитывалось до 10. Смертность среди среднего и низшего медицинского персонала чумных больниц была очень велика: в Симоновской больнице все подлекари умерли от чумы.