Очерки истории чумы. Книга I. Чума добактериологического периода - [103]

Извозчики, погребатели и санитары до конца июля вербовались из рабочих Суконного двора, но они, видя, что свирепствующая болезнь не обыкновенная, а «особенного роду», которая «одним прикосновением пристает», отказались «при таком упражнении оставаться». Тогда для вывоза из домов больных и погребения умерших были определены уголовные преступники, присужденные к тяжелым наказаниям. Они были одеты в особую, пропитанную воском или просмоленную одежду (вощанку), лицо наглухо закрывалось маской, на руках были просмолённые рукавицы. Народ дал им название — «мортусы». Эти «мортусы» длинными крючьями вытаскивали из домов чумные трупы или зараженные вещи. Народ боялся их больше самой чумы, так как среди населения носились упорные слухи, что они выволакивали крючьями не только мертвых, но даже и живых, находившихся в бессознательном состоянии, и бросали их в братские могилы.

Московские власти стали ограничивать, сколько возможно, выезд из Москвы, чтобы предотвратить занесение чумы в уезд и в другие места. После «отбития вечерней зари» запрещался как въезд в Москву, так и выезд из нее. Подорожные для выезда из Москвы должны были иметь подпись Еропкина, подпись же эта давалась лишь при предъявлении письменного удостоверения о состоянии здоровья за подписями врача и частного смотрителя. Тем не менее богатые бежали из Москвы, получая от чиновников все необходимые документы за взятки. Те же кто победнее, пробирались из Москвы не главными, а проселочными дорогами и тропинками пешком.

Английский посланник Каскарт писал в эти дни графу Суффолку: «Говорят, что императрица чрезвычайно расстроена бедствиями своих подданных в Москве и низким поступком дворянства и знатных лиц, которые уехали из города, предоставив его в жертву всякого рода несчастий».

Рассказывали невероятные слухи о прилипчивости моровой язвы. Так, по свидетельству Самойловича, село Пушкино почти все вымерло от чумы после того, как «один мужик из Рогожской слободы» привез своей жене из Москвы кокошник, принадлежавший умершей женщине.

Страх и уныние царили в это время в Москве. Бесконечные вереницы гробов тянулись по улицам под заунывный непрестанный погребальный звон колоколов.

Гробов не стало хватать, и мертвых начали вывозить в простых, наспех сколоченных ящиках. Но вскоре некому и некогда стало делать такие ящики — тогда трупы стали перевозить на телегах, по несколько на каждой, в сопровождении «мортусов» в их мрачных одеяниях и со зловещими крючьями. На улицах и площадях днем и ночью горели костры из можжевельника или навоза, распространяя смрадный дым и усугубляя общую картину страха, уныния и отчаяния.

В течение августа, по официальным, т. е. далеко не полным сведениям, в городе умерло от чумы 6423 человека, в больницах и карантинах — 845, а всего — 7268 человек.

В городе царила паника. Лepxe описал состояние Москвы в это время: «Невозможно описать ужасное состояние, в котором находилась Москва. Каждый день на всех улицах можно было видеть больных и мертвых, которых вывозили. Многие трупы лежали на улицах: люди либо падали мертвыми, либо трупы выбрасывали из домов. У полиции не хватало ни людей, ни транспорта для вывоза больных и умерших, так что нередко трупы по 3–4 дня лежали в домах».

Утаивание больных, тайное погребение умерших, выбрасывание на улицу трупов принимало все более и более широкие размеры. До императрицы дошел слух, что некоторые обыватели «избегая докторский осмотров, не только утаивают больных, но даже выбрасывают умерших на публичные места». В связи с этим 20 августа был обнародован ее указ, согласно которому, «если кто в таком преступлении будет открыт и изобличен… таковой отдается вечно в каторжную работу». Отдельным указом она предостерегала московских чиновников от вымогательств у обывателя.

В конце августа стали усиливаться волнения среди московской черни. Видя бессилие врачей и чиновников, народ отказывался исполнять предписанные ими санитарные меры. Не помогали ни увещевания, ни угрозы, ни наказания. Выбрасывание трупов на улицу продолжалось, больных утаивали, где только могли. Полиция была бессильна против единодушного непослушания народных масс, а администрация города стала даже бояться толпы. Салтыков намекал на возможность бунта в своих письмах императрице. Озлобление против врачей начало прорываться в виде отдельных вспышек ненависти. В Лефортово толпа напала на доктора Шафонского во время смотра больных, обвиняя его в их отравлении и, возможно, убила бы его, если бы гвардейский офицер Волоцкий не пришел ему на помощь. Виновные были наказаны плетьми. Обер-полицмейстер Бахметьев донес по команде, что во время запечатывания на Красной площади лавок со старым платьем одному солдату была пробита голова камнем, брошенным из толпы, и что толпа старалась отбить захваченных полицией продавцов ветоши.

Амвросий, архиепископ Московский (1708–1771)

Андрей Степанович Зертис-Каменский — один из наиболее образованных людей своего времени, родился 17 октября 1708 г. в Нежине; рано лишившись отца, остался на попечении своего дяди по матери, старца Киево-Печерской лавры Владимира Каменского, фамилию которого он присоединил к своей при поступлении в Киевскую духовную академию. По окончании в ней курса был отправлен для усовершенствования в Львовскую духовную академию; в 1739 г. пострижен в монахи, был учителем в Александро-Невской духовной семинарии, в 1742 г. назначен префектом этой семинарии, а в 1748 г. — архимандритом подмосковного ставропигиального монастыря «Новый Иерусалим»; как превосходный знаток церковной и гражданской архитектуры, ознаменовал свою деятельность в этом монастыре рядом величественных построек. В 1753 г. назначен епископом Переяславским и Дмитровским, в 1764 г. возведен в сан архиепископа Крутицкого, а в 1768 г. императрица Екатерина II назначила его архиепископом Московским и поручила ему возобновление трех московских соборов: Успенского, Благовещенского и Архангельского. Растерзан толпою 16 сентября 1771 г. во время чумы, свирепствовавшей в Москве. Амвросий много переводил с латинского и греческого языков, но важнейшим из его переводных трудов считается перевод еврейского подлинника «Псалтыри»; из его оригинальных произведений сохранилось только одно: «Служба св. митрополиту Дмитрию Ростовскому». Погребен Донском монастыре в Москве.