Очарование Египта - [9]
В полночь в гостинице «Семирамида» дыхание Нила мягко приоткрыло моё окно. В пустоте ночи круглая луна легко балансировала на пышной листве банана.
– Эх! Эх! Эх! – доносились ночные гафиры,>30 окликая одна другою.
Затем я проглотил луну, пока её не украли, подумав, что подкрепиться никогда не поздно, настолько я был зачарован этим соревнованием арабских сладостей.
XVI. Прогулка с моей матерью по пляжу старого порта
В один из обычных январских египетских дней, медлительных, мягких, экстатических и золотистых, я отправился навестить Константиноса Кавафиса,>31 знаменитого греческого поэта, отдававшего предпочтение своей родной Александрии перед своими далёкими и отвлечёнными Афинами.
Он с воодушевлением рассказывал мне об известном итальянском публицисте Катраро>32 пока я обдумывал и оценивал причины исторической ностальгии, могущие связать душу поэта с лазурным полукругом Старого Порта, теперь заброшенного, но когда-то заполненного роскошными двухмачтовыми галерами.
Это была одна из тех вечерних прогулок, какие так любила моя мать, и в которых я, тогда шестнадцатилетний, сопровождал её, стараясь согласовывать свои мечтательные шаги с её решительной и торопливой поступью. Казалось, что она гналась за своими горестными воспоминаниями; я был зачарован пламенеющим закатом, мастером войны и героизма, раз за разом разыгрывавшим всевозможные сцены сражений облаков, пурпурной кавалерии, залпов солнечных лучей, крушения золотых замков и т. п.
Нас осаждало ужасное зловоние огромной скотобойни, лиловатой лачуги, заваленной окровавленными шкурами, кучами отходов в сопровождении раздражённого мычания. Мои ноздри помнят отвратительное дыхание всемогущей смерти в этом зловещем пейзаже, посреди теней призрачного стада, испугавшегося арабов в чёрных юбках и шлёпанцах, проходивших мимо по берегу, вдоль сверкающей воды. Теперь огромной скотобойни больше нет, просторный мощёный причал, защищённый бетонными блоками, позволяет без труда подойти к римским развалинам, выступающим из синей морской глубины.
Свежая летучая морская соль горьких воспоминаний. Дерзкий шёпот пены, подстрекавший меня в детстве к нырянию. Два наших эбеновых профиля на фоне светящегося неба из белой мастики, выделяющиеся на розовом ногте пальца одной из двух рук Старого Порта. Другая рука выдвигает далеко в открытое море форт Кайд-Беи>33 древнее строение, белёсое и обветшавшее, которого, вероятно, не замечали мечтательные глаза Кавафиса, поскольку перед его взором высился когда-то стоявший на его месте древний маяк, одно из семи чудес света.
– Вернёмся домой, Том! – сказала мать.
– Вернёмся назад, – говорю я сейчас моему спутнику. Внезапно мутный закат превращается в огромную скотобойню прежних времён, дымящиеся красноватые внутренности вываливаются наружу над банановой плантацией, испепеляя её изумрудные листья.
На перекрёстке я обнаружил целый геометрический лабиринт сооружений английской караульной службы и ступеньки, которые я, возможно, видел ещё в детстве, и которые остались в памяти, как и балки балкона в моём отчем доме. Этот шум голосов школьников и куриное кудахтанье доносятся до меня из сегодняшнего дня, или из далёкого прошлого? Над минаретом и муэдзином, уже поглощёнными ночной тьмой, высится пальма, благословляющая порог дома поэта Кавафиса.
XVII. Греко-египетский поэт Константинос Кавафис
Вот он, маленькая седая голова умной учтивой черепахи, тщедушные руки, гребущие откуда-то из глубины вечной греко-римской тени, тёмно-красный бархат и покрытые вековой пылью картины.
Также расшиты золотом тёмно-красные панталоны слуги суданца, подающего мне бокал виски с содовой и традиционное мезе,>34 из греческого сыра. Угощаясь тем и другим – он неторопливо, подобно аркадскому пастуху, а я, напротив, как будто мне нужно куда-то бежать – мы ведём беседу о поэзии будущего.
Кавафис хвалит футуристическое движение, но при этом объявляет гигиенической свою «символическую интерпретацию исторических периодов, на которые делится наше бренное существование».
Он добавляет:
– Эта интерпретация, лишённая старого метра и рифмы, должна иметь форму верлибра.
Я отвечаю ему, что можно обойтись без верлибра, достигнув желаемого эффекта при помощи свободной поэтической прозы, лучше отражающей нашу великую механическую скоростную цивилизацию.
Беседа становилась всё более увлекательной. В спор вступали остальные почитатели. Звучали дифирамбы в честь нашего знаменитого хозяина. Я продемонстрировал на примерах, что греческий поэт Паламас,>35 соперник Кавафиса, напоминает Виктора Гюго с его словесными излишествами, а также Ламартина с его сентиментализмом; Малакассис>36 это ничто иное как смесь де Мюссе и Салли Прюдом; Порфирас>37 самый юный из греческих поэтов, объединяет черты Бодлера и Верлена; сонеты Грипариса>38 заставляют вспомнить о сонетах Жозе Мария де Эредиа.>39
Растроганный хозяин дома предложил нам новую порцию мезе из сыра и объяснил мне своё желание уточнить, буквально запечатлеть в своих вольных стихах народный язык димотику,>40 то есть, греческий народный язык, прославленный знаменитым лингвистом Психарисом.
