Очаг - [19]

Лиловой, белой, красно-синей стаей

Качаются воздушные шары.

— Что это значит? — я спросил несмело.

— Эмблемы смерти,— раздалось в ответ.—

Шары цветные — жертвы прошлых лет.

А знак недавней смерти — шарик белый...

В любой душе — своих страданий повесть.

Все ж заживляет раны человек,

Но если ранена у мира совесть —

Она уже не заживет вовек!

О Хиросима!.. Памятник зловещий!..

Сто тысяч жизней разом кончил взрыв,

И люди стали тенями...

Но вещи

Живут, в обломках ужас закрепив.

Останки обгорелого рояля

Как будто шепчут: «Песня умерла».

Часы в тот миг остановились, встали:

Прервалось время под ударом Зла.

...Средь поля — колокол огромный.

Он

Оповещает речью колокольной

О каждой смерти.

Грозный, мерный звон

Сложился в песню у меня невольно.

Песня о колоколе

Из меди густой

И свинца он отлит.

Покрыт серебром

И над миром гудит.

Гудит его медь,

Звенит его медь,

Когда возвещает

Он чью-нибудь смерть.

Но голос печали

С величьем Добра

Связует сияющий

Блеск серебра.

Он мрак разрывает,

Как взрыв, на куски,

Велит нам, оставшимся,

Жить по-людски.

Тот колокол правде

Сулит торжество.

И все колокольчики —

Дети его...

Один из них — вестник

Находок и бед,

Товарищ, ровесник —

Повел меня вслед.

Я помню веселый,

Заливистый звон,

В аульскую школу

Позвал меня он.

И новые страны,

И край мой родной,

Моря, океаны

Явил предо мной.

Зовет он куда-то,

Как встарь, и теперь —

Успехов глашатай,

Свидетель потерь.

И с ним, как бывало

Сливаясь душой,

Я — колокол малый —

Бью нынче в большой,

В тот самый, что здесь,

В Хиросиме, стоит —

Из горя людского

И гнева отлит...

Разносится далёко мерный звон,

У всех живущих память пробуждая.

И я в тот страшный день перенесен,

Когда явилась миру воля злая...

Я вижу, вижу, как по небу мчится

Неотвратимая «Энола Гей»...

Какой безумец смертоносной птице

Дал имя матери своей?!

Летит она, проклятая «Энола»...

Часов еще не оборвался ход.

Щебечут дети, собираясь в школу.

Никто еще не знает, что их ждет...

Когда б вмешаться в это нам бы, мне бы!..

Но нет!

И стонет колокола медь,

И тщетно журавля пускает в небо

Японочка, пред тем как умереть!..

Гремит о стенки колокола молот,

Как будто медь пытаясь расколоть...

И душу сковывает жуткий холод.

Я вижу: тени обретают плоть.

Они летят толпой неисчислимой,

Как туча в бурю, этот сонм летит.

И здесь не только жертвы Хиросимы —

Все, все, кто был казнен, кто был убит...

Я вижу, как шатаются надгробья

В полях Европы, в Азии моей.

Встают все те, кто был расстрелян в злобе,

Кто был затравлен псами палачей,

Кто в пепел превращен был иноземцем,

Бездумно выполняющим приказ.

Сквозь проволоку на меня Освенцим

Глядит всей мукою голодных глаз.

И ветер воет, над землей колыша

Повешенных. Он снегом их замел...

О Белоруссия... Я снова слышу

Колокола твоих сожженных сел!

И грохот Бухенвальдского набата

Прибоем поднимается вдали.

Я вижу: два моих убитых брата

Встают со дна морского, из земли...

И вот они, взмахнув крылами, в сини

Плывут, белеют с тучей наравне...

Вот здесь, в многострадальной Хиросиме,

Сложилась, мама, эта песнь во мне:

«Мне кажется порою, что солдаты,

С кровавых не пришедшие полей,

Не в землю нашу полегли когда-то,

А превратились в белых журавлей».

Я эту песню написал, родная,

Еще не зная горя сироты,

Я написал ее, еще не зная,

Что в стае журавлей летишь и ты;

Что к боли Хиросимы приобщиться

Пришлось мне безраздельно в этот миг,

Что всем смятеньем тайных чувств своих

Я, Хиросима, стал твоей частицей!..

А надо мной, кружась на нитке тонкой,

Уже качался легкий белый шар:

Тогда же утром старая японка

Вручила мне печальный этот дар.

Заплакала... «Не обо мне ли плачет?» —

Подумал я, в волненье чуть дыша.

«Скажите мне, что ваш подарок значит?» —

«Ты знаешь сам»,— ответила душа.

...Я сжал в руке квадратик телеграммы.

И задрожал, и прочитал едва,

И до сознанья не дошли слова...

Но сердце поняло:

«Нет больше мамы».

3 В городе, что так от нас далек,

Я успел купить подарок маме:

Пестроцветный шелковый платок,

Вышитый искусными руками.

Посредине — спелых вишен гроздь,

Алая и вместе — золотая.

По углам, разбросанная врозь,

Журавлей стремительная стая.

Вишни мне сказали в скорбный час:

— Для кого нам рдеть свежо и ярко? —

Журавли курлычут: — Здесь, у нас,

Ей не нужно твоего подарка.

Ты вернешься... Но тебя встречать

Мама не поднимется на крышу.

«Здравствуй, сын!» — не скажет больше мать,

Мамин голос снегопада тише.

Ты любил ее от всей души.

Не всегда спешил домой, быть может...

А теперь — спеши иль не спеши —

Уж ничто ее не потревожит.

Вырежь хоть сто тысяч журавлей —

Не увидеть ей родного крова.

Ты помочь ничем не в силах ей,

Вечный странник, путник непутевый!

Дагестан твой от тебя далек.

Дома

там все жители аула

Нынче отдают последний долг

Той, что ночью смертным сном уснула.

Настежь окна. Кажется, погас

В мире свет. И не прерваться ночи.

Ждут тебя уже который час

Старики, присевши у обочин.

Мама в доме тоже ждет тебя

В горестном своем наряде белом.

Слышишь? Плачет вся родня, скорбя,

Причитает над недвижным телом.

Кладбище... Но бросили копать

Люди на минуту...

Ждут кого-то?..

Нет, пуста дорога! Снег да гладь...

Вновь они берутся за работу.

Заступы железные сильней

Застучали в тишине погоста.

Вышел самый старый из друзей