Очаг - [20]

И сказал торжественно и просто:

— Спи, горянка!..

Ты всегда была,

Как родник — прозрачна и светла.

Ты в трудах детей своих взрастила,

Отдала последние им силы,

Всю любовь, все сердце отдала

И свершила материнский долг —

Самый высший в мире...—

Старец смолк.

4 Чем облегчить мне тоску свою?!

Молот схватил я. В колокол бью.

Что ни удар — моя скорбь лютей...

Здесь, в Хиросиме — царстве смертей,—

Смертью одной удивить нельзя.

И далеко от меня друзья!

Здесь не поймут моего языка,

Боль моя кажется здесь мелка.

Тяжко гудит и рокочет медь.

Горько и страшно осиротеть,

Пусть даже прожил ты много лет,

Пусть многоопытен ты и сед!

Мамы не стало. Мама ушла...

И, надрываясь, колокола

Плачут об этом, гудят, гремят...

Эту тягчайшую из утрат

Трудно снести на своей стороне,

А на чужбине тяжко вдвойне.

5 Злая боль берет меня в тиски,

Ни на миг мне не дает отсрочки.

Трудно!..

Совладать ли одиночке

С этим тяжким приступом тоски?!

Средь чужих, от родины далече

Я молчу, от горести чуть жив...

Кто же руки положил на плечи,

Душу мне участьем облегчив?..

С ласковым упреком шепчет кто-то:

— Разве ты — один?.. Кругом взгляни!

Хиросимы горькие сироты

Говорят:

— Нам боль твоя сродни!

Вот к тебе подходит огорченный,

Что-то торопясь тебе сказать,

Незнакомец... Он — из Барселоны.

На глазах его убили мать.

Темные к тебе склоняя лица —

Но участье озаряет их! —

Ласково глядят индонезийцы:

— Мы лишились матерей своих!

— Я — афганистанец. В вашем крае

Побывать пока что я не мог.

Но сегодня глаз не осушаю:

Мама — наших радостей исток!

— Дагестана я не знаю тоже.

Я — из Конго. Я лицом черна.

Но каков бы ни был цвет у кожи,

Мать как жизнь. Она для всех одна.

— Я — ирландец. Зелено все лето,

Как в стране у вас, у нас вокруг,

Но сегодня в черное одета

И моя Ирландия, мой друг!..

Человек из Штатов, с кем ты, споря,

Лишь вчера расстался, рассердясь,

Подошел сегодня:

— Ваше горе

Близко сердцу каждого из нас!

Пусть далёко друг от друга страны,

Но сегодня вас поймет любой.—

Рядом встал поэт из Пакистана:

— Не печалься, брат мой. Я — с тобой!

Разные по языку и вере,

Все мы — чьи-то дочери, сыны...

Всем понятна боль такой потери.

Отовсюду голоса слышны.

Сколько их — французы, итальянцы...

Все, однако, отступить должны:

Приближаются ко мне посланцы

Из России, из моей страны.

Женщины подходят пожилые,

Маму не видавшие мою,

И сегодня в их чертах впервые

Мамины черты я узнаю.

Точно всеми ты была любима,

Каждый горем искренне убит...

И сдается мне: вся Хиросима

О горянке-матери скорбит!

Ты, живя, мне придавала силы,

Мама!.. А теперь, уйдя навек,

Ты с людьми меня соединила

Узами, прочнейшими из всех.

В горе, в состраданье все мы — братья,

Нынче между нами нет чужих...

Братья!

Что вам всем могу сказать я?!

Берегите матерей живых!

Если же судьба вас разлучила

И ушла родная, не простясь,—

Поспешите к маме на могилу,

Поспешите так, как я сейчас!..

* * *

Прощай, Хиросима! Склоняюсь в почтенье

У всепретерпевших развалин твоих!

Твоих мертвецов не стираются тени,

Как боль не уходит из глаз у живых!

Прощай, о японочка! Ты с пьедестала

Вослед за журавликом рвешься в полет.

Здесь, в городе скорби, понятно мне стало:

Есть общий, единый язык у сирот.

И нынче — я чувствую это заране —

Страдания голос пойму я везде:

Детеныш ли вскрикнет подстреленной лани,

Птенцы ли без мамы заплачут в гнезде.

Ты это познанье мне в душу вдохнула,

Моя Хиросима!..

Вхожу в самолет.

С ущельем, ведущим к родному аулу,

Сегодня до странности схож этот вход.

И вот заблестела внизу Фудзияма,

Синея, клокочет Индийский внизу.

И мне почему-то все кажется, мама,

Что прах твой я здесь, в самолете, везу...

Как будто бы шерсти свалявшейся клочья,

За круглым оконцем плывут облака,

В прорывах меж ними — я вижу воочью —

Простерлась ко мне океана рука.

О чем, океан, ты шумишь и рокочешь?..

Печалью ты нынче, как я, обуян...

Наверно, ты боль остудить мою хочешь?..

Спасибо, спасибо тебе, океан!

Громады лесов мне видны сквозь просветы,

Манит меня издали сумрак лесной...

Должно быть, деревья — мне верится в это! —

Стенают и плачут о маме со мной.

Летим... Показались внизу Филиппины

И тотчас исчезли за тенью крыла.

И знойная Индия нежно, как сына,

Немедля в объятья меня приняла...

Что значат теперь для людей расстоянья?!

Лишь лайнер английский сменили на «Ту»,

Как тут же Москва замерцала огнями,

Снижает воздушный корабль высоту...

Москва!.. О, с каким ликованьем, бывало,

Я к ней приближался — к Москве дорогой!

А нынче?.. В отъезде я пробыл так мало,

Но все по-другому. И сам я — другой.

Друзья меня встретили. Рад и не рад я.

Как будто я сам от себя в стороне.

Иль солнце померкло, друзья мои, братья,

Что так бесприютно, так холодно мне?!

...И вновь я — в полете. Нагорья, отроги

Внизу показались. И я не пойму,

Что в них изменилось за краткие сроки,

Уменьшились в росте они почему?

Сдавило их что-то... Нет, это не снится!

Неделю назад были так высоки!

Мне душно!.. О, как одолеть мне границу

Мучительной этой, гнетущей тоски?!

Лепечут чуть слышно каспийские волны:

— Ушла, не дождавшись сынка своего...—

Родные встречают печально, безмолвно...

Меж ними кого-то ищу я... Кого?..

Я — дома. Но выглядит все по-иному —

И здесь, и в родной моей Махачкале...