Очаг - [18]

Освенцим назревает, как нарыв...

Пока еще все тихо в нашем крае,

И горе словно далеко от нас.

Здесь пашут, строят, землю украшая,

Растят сады...

Но фюрер дал приказ...

Но фюрер дал приказ.

И на рассвете

С небес обрушился ревущий град.

Дома взлетают...

Матери кричат.

И погибают маленькие дети.

И завертелся мир и полетел

Вниз, под откос поломанной арбою...

В полях растут стога кровавых тел...

Скупее, реже письма с поля боя.

И если почтальон стучится в дверь,

Мать открывает двери, чуть помешкав:

Не верит мама камушкам теперь —

Их обещанья были злой насмешкой.

Ты различаешь белый свет едва,

В усталом сердце отдаются взрывы,

Но поднята высоко голова,

И это знак, что сердце мамы живо

И защищать готово сыновей...

И ты поешь...

Вот песня этих дней

Вы, оставившие дом,

Вы — птенцы, вы — сыновья,

Через грохот, через гром

Песня к вам летит моя.

Если в поле вспыхнет свет,

Обернитесь на закат;

Это мама шлет привет,

К вам мечты мои спешат.

Вам легко, и мне легко,

С вами я — сто раз на дню.

И сыночка своего

Я от пули заслоню.

...Но, раненные, падают птенцы,

Но падают в сражениях бойцы.

Приходит похоронка в чей-то дом...

И наша мама так поет о том:

«Что двое дерутся, я часто видала.

Казалось, что тесно соседям меж скал,

Но что же все люди взялись за кинжал?.

Неужто Земли человечеству мало?!

Кончались все драки по первому знаку:

Я брошу платок — пресекается драка.

Неужто покончить с войной не могли,

Сорвав свои шали, все мамы Земли?!»

Вздыхает мама, причитает, просит,

Но дымом горизонт заволокло.

Беда все ближе... Холодает. Осень.

И помню я, как горе к нам пришло,

Как нас оно настигло, наше горе.

О мама! До тебя дошел черед:

Под Севастополем упал он в море —

Пылающий, как факел, самолет.

Что думал экипаж в тот миг, не знаю!

Заскрежетали волны, как мечи,

И птица рукотворная, стальная

Пошла на дно...

А с нею — Ахильчи.

Об этом, плача, рассказали маме.

Но мама не поверила словам:

— Не умер он!.. Над мертвым ставят камень!

Наш Ахильчи еще вернется к нам!

Меня, себя не мучайте напрасно!

Я верю: рассекая толщу вод,

Он выплывет... Ведь он пловец прекрасный!

Наш Ахильчи не умер... Он придет!..

Но горе в двери постучало снова —

Беда одна не ходит, говорят.

Пришло известие из Балашова:

Там, раненный, лежит мой старший брат.

И мы с отцом в дорогу поспешили.

Но поездов быстрей бежит беда.

И мы прочли на братниной могиле:

«Здесь — Магомед Гамзатов из Цада»...

Мы возвратились... Мама онемела.

Качнулась. Губы стиснула в тоске.

И крупная слезинка искрой белой

Блеснула на морщинистой щеке.

Но мама тотчас поднялась проворно.

Сказал ей кто-то: — Черное надень!..

— Нет, нет!.. Я не надену шали черной,

Работать буду в скорбный этот день!..

И, стиснув губы, подавив страданья,

Весь день трудилась ты до темноты...

Так о горянках гордое преданье

Своим примером подтвердила ты.

А много позже, разведя очаг,

Запела тихо. Гневен был напев:

«Слез моих ты жаждал, враг!

Но тебя спалит мой гнев!

С неба шлешь огонь, злодей,

Смерть полям и селам шлешь.

Но от мести сыновей,

Душегуб, ты не уйдешь!»

...Подумать! Грамоте не обучали

Горянок старых — наших матерей,

Но в дни народной скорби и печали

Они предстали мудрецов мудрей.

О матери! Красавицы ущелий!

Достойно лик ваш не запечатлен.

Ни Рафаэли и ни Боттичелли

Не возвели горянок в сан мадонн.

Хоть ваши очи — два потока света

И благороден смуглых щек овал,

Нигде в музеях вашего портрета

Я не встречал... А где я не бывал!

Вам служат рамой горы снеговые,

Ваш колорит — рассвета колдовство.

О Моны Лизы наши, о Марии,

Вы ждете Леонардо своего!

Что знает мир большой о нашей маме,

Хоть скромных подвигов ее не счесть?

Какой художник

красками, словами

Ее опишет и воздаст ей честь?!

Часть третья

КОЛОКОЛА ЗВОНЯТ О МАТЕРЯХ

«Сердце мое словно гора тревоги.

Бейте в колокола».

Так говорила мама

1 Мама! На душе — тяжелый гнет.

Жжет меня раскаянье и давит.

С каждым часом боль моя растет —

Никогда, наверно, не оставит.

Мама!.. В ночь мучительную ту

Я, твой сын, с тобою не был рядом.

Тщетно ты меня искала взглядом,

Уходя во тьму и немоту.

Облегчить твоих не смог я мук,

Долг последний свой не отдал маме

И не смыл горячими слезами

Холода с твоих усталых рук.

И не я в февральскую метель

Провожал тебя в твой путь прощальный:

Был тогда я на чужбине дальней,

От тебя за тридевять земель.

2 Вот так все это и случилось, мама.

Нет, оправдаться я и не берусь!..

...Февраль. Я — в Хиросиме. Фудзияма

Сверканьем льда похожа на Эльбрус.

Я — в городе, где на печальном сборе

Всё горе мира нынче собралось.

Я — в Хиросиме, в эпицентре горя.

Тут смертью все пропитано насквозь.

Как все, и я знавал страданья тоже:

Оплакал братьев, хоронил отца.

Но боль ослабнет раньше или позже.

Лишь боли Хиросимы нет конца.

Тут воздух — самый скорбный на планете,

Тут потускнел от пепла солнца диск...

О девочка! О скорбный обелиск,

Тебя журавлик не спасет от смерти!..

Сюда, на мировое пепелище,

И мы цветы с Кавказа привезли,

В холме, который вырос на кладбище,

И дагестанской горстка есть земли.

Война людей косила без пощады,

На здешнем пепле тысячи камней,

Но обожженный камень Сталинграда

К нему приник всех ближе, всех тесней.

...Толпа безмолвна. А над ней, взлетая,

Так неуместно праздничны, пестры,