Обжалованию подлежит - [8]

Вчера, приведенный на вечер в расшикарный ЦДРИ, он бессовестным образом ошалел. Ее присутствие, он готов был поклясться, озаряло и без того сияющий зал; к ней тянулись, овевали свежестью и весной понаставленные всюду растения; светильники все как один стремились хотя бы на миг отразиться в блестящем украшеньице на цепочке, обхватывающей стройную шею. Ту шею, которая помнилась ему истончившейся, хрупкой. Было с Оксаной такое. И в войну. И когда провожал ее в Ленинград.

Опять про Оксану! Будто не расстроен весточкой из Уфы.

В виде укора предстала Женина тонкая шейка, вот-вот готовая надломиться. Перед мысленным взором мелькнули угловатые локти, худые коленки, бледное личико Евгении, его единственной дочери, весь ее хватающий за душу вид.

Дочкина нескладная жизнь тягостней собственной несложившейся. В доме отдыха влюбилась в какого-то там Геннадия, уехала за ним от отца. Там, не подумав, выбрала себе специальность маляра-штукатура, а здоровья-то нет. Работать на стройке оказалось ей не под силу. Могла бы на заводе малярить, но там для нее слишком шумно, всегда ее, слабенькую, влекло к тишине. Занялась текущим ремонтом в каком-то институте — приятно, говорит, сразу видеть результаты работы. Многое обрисовала, когда гостила с Димкой в Москве на каникулах. Сама измотана, Димка вконец расхлябан. Станислав принимал их по наивысшему классу. Развлекал, как только мог, — цирк, театр, елка с подарками. Подбодрил, подкормил, но перемены в их судьбу не внес. Дочка не так чтобы очень уж сетовала, но и врать не смогла. Обрисовала свою ситуацию точно и незлобиво. Геннадия, оставившего ее без всякой подмоги со второклассником на руках, не кляла, не честила. Даже словно оправдывала: Гена всегда был взрослым дитем, кто приласкает, к тому и идет. Сыскалась одна охотница, взялась его по ресторанам таскать. Пригрела, но быстро переметнулась, пустила под откос — выбирайся, миленький, сам.

Свою исповедь Женя закончила так: «Мне жизнь трудна, а Геннадию не мила. Рассуди, кому из нас хуже?»

Будто вопрос в том — кому? Тревожно за Димку, стал неслухом без отца, — основная тема «поздравительного» письма. Пропускает школу, от домашних заданий отлынивает. Мать не ведает отдыха по выходным. Мало ей забот по хозяйству, корпит над уроками вместе с мальчишкой, лишь бы как-то выпутывался, тянул. А он вместо «спасибо» корит: «Ты что, вот папку я бы послушал». Евгения и здесь находит ему оправдание. У Димки не было детства; пока снимали комнату у людей, только и дергала: «Тихо!», «Уймись!». Теперь, когда получили жилье, удержу нет. Все перевертывает, носится как шальной.

Дети есть дети. Сейчас, при званом народе, рассудительная, вроде бы степенная девочка тоже вдруг по-шалому себя повела. Не посчитавшись ни с кем, опрокинула стул, нырнула под стол.

— Кира, ты что? — всполошилась Маша.

— Крышка тычется в ноги, а их тут полно. — Крышка оказалась некой выдающейся черепахой, захваченной по настоянию девочки в гости в Москву. Кира, пошарив среди туфель и полуботинок, высунула из-под скатерти раскрасневшееся лицо. Приподняла черепашку. Крепкий панцирь, беспомощная головка. — Баба Ксана, салата!

— Корми. — Оксана протянула на вилке бледно-зеленый сморщенный лист, усмехнулась. — Без Крышки она никуда.

— Не такая, чтобы своего ребенка бросать! — с достоинством молвила Кира и снова нырнула под стол.

Вернула Станислава к недавним тягостным думам.

К чаю подали крендель. Пышный, румяный, он вольготно расположился на блюде, обведенном двухцветной каймой.

Маша пустила в ход длинный зубчатый нож; крендель, расчлененный на ломти, заблагоухал с удвоенной силой. Предцехкома Валуева Таисия Константиновна, та, что, провожая Оксану на пенсию, выспрашивала «секрет вечной молодости», сейчас затребовала рецепт «фирменной сдобы Пылаевых». Поднеся к кончику носа свежий пухлый кусок, втянув в себя пряный дух, деловито осведомилась:

— Что за добавка?

«Фирменная сдоба» содержала специю кардамон, это ею веет от выборгских кренделей — так их звали в стародавние времена.

— Весь город небось пропитан кардамоновым духом? — вставила Таисия Константиновна.

— Ну нет… Он морем пропах.

— Смотрите, поэзия!

Оксана не подхватила. Слишком много прозы пришлось ей хлебнуть в том прекраснейшем из городов. Лучше вернуться к вошедшим в поэзию кренделям. Были они приметой старого Петербурга, как и Высшие женские курсы, где слушательниц звали бестужевками. С одной из таких смолоду образованных женщин (редкость при царском режиме) судьба свела Оксану лет двадцать назад. Где, по какой причине свела? Про то могут поведать запросы, присылаемые НИИ имени профессора Н. Н. Петрова. Одним словом, их судьбы скрестились. Ленинградку, еле выжившую в блокаду, навсегда охватило желание потчевать, кормить, угощать. Оксану, поскольку иногородняя, особенно пичкала доставляемыми из дому припасами. Заодно делилась рецептами. Аромат кардамона по сию пору воскрешает картину, живо обрисованную старушкой, любившей повспоминать о своей петербургской юности. Вот и сейчас перед мысленным взором Оксаны взблеснул огромный позолоченный крендель, поддерживаемый консолью на уровне вывески, высоко над плиточным тротуаром. Отодвинув тарелку, обернувшись к незанавешенному окну, к вечерней уличной тьме, заштрихованной многоцветными цепями огней, она воспроизвела хрипловатый голос старой бестужевки: