Обжалованию не подлежит - [24]

«Он из другого мира, этот человек, — подумала судья. — Что ж, тем лучше!»

Она еле заметно улыбнулась и чуть слышно сказала:

— У вас там, конечно, иначе.

Где там? И почему «там» должно быть иначе. А может, «там» включало в себя весь мир за пределами темного коридора и этих комнат-клетушек, где всегда пахло дешевыми папиросами и пылью.

— Привыкайте, это тоже жизнь. — Она повернулась и быстро пошла в провал коридора.

Теперь они сидели друг против друга. Здесь было всего шесть стульев. Их вряд ли могло быть больше. Остальное место занимал стол и шкаф с десятком массивных книг. Портрет Менжинского чуть покосился, отчего и комната выглядела чуть кособокой.

Он сел на предложенный стул и хрипловатым голосом сказал:

— Я Фролов. — Минуту подумал и тут же пояснил: — Петр Константиныч Фролов, начальник стройки.

— Слушаю вас, Петр Константиныч.

— Мне сказали, что разбирательство дела Климова поручено вам?

Лицо судьи сделалось сразу непроницаемым и холодным.

— Какое это имеет значение? Или вы имеете к нему что-то добавить?

— Нет, нет… Впрочем, я и не настаиваю на вашем ответе. Видимо, это считается у вас производственной тайной?

Они помолчали.

— Мой визит к вам и случаен и закономерен. Только, ради бога, не смотрите на меня так.

— Как? — Ее глаза чуть оживились.

— Я не собираюсь оказывать на судью давления. Так, кажется, у вас говорят? Бывают минуты, сомневаешься в себе самом. Кто знает, где подстерегает тебя это сомнение. Климов — прекрасный парень. Он и еще десяток таких же, как он, — моя надежда. — Фролов закашлялся. — Наша надежда.

— Возможно. — Судья поправила календарь.

— Как вы думаете, чем кончится этот суд?

Она пожала плечами:

— Приговором…

— Да, но каким?

— Петр Константиныч, вы не понимаете или не хотите понять — ваш приход сюда очень некстати, собственно, как и весь разговор.

— Скажите, сколько вам лет?

— Это не относится к делу.

— Вы никогда не думали о том, что я сейчас сниму трубку и позвоню генеральному прокурору?

— Вам виднее.

— Значит, думали. «Я с прокурором накоротке — пусть звонит».

У него вдруг пропало чувство мучительной неловкости. Ему даже стало смешно.

— Трудно жить, когда в каждом видишь потенциального преступника.

— Еще труднее, когда тебе мешают увидеть преступника истинного.

— Вы считаете, он виновен?

— Если дело поступит ко мне, я ознакомлюсь с его подробностями.

— У вас можно курить?

— Можно, но лучше не надо.

— Простите.

Он стал суетливо пихать мятую пачку в карман. Сигареты крошились. Ей было видно, как рассыпается табак.

— Неужели вам непонятно? Я пришел сюда, чтобы утвердиться в своей правоте.

— Мне казалось, для этого у вас было время. Следствие шло более двух месяцев.

— Да, вы правы. Точнее, шестьдесят семь дней. Погибли люди, человек должен отвечать. Разве не так?

— Я знаю.

— Ах, боже мой, все-то вы знаете.

— Как мне помнится, Петр Константиныч, именно вы подписали протоколы комиссии?

— Я. И дело в суд передал я. Наверно, это трудно понять. Существует какой-то высший, определяющий критерий твоей правоты или неправоты.

Перед законом все равны, это, кажется, тоже из ваших аргументов… Однако все равны не только перед законом. Все равны перед жизнью. Да-да… Все мы начинаем с исходной точки. Вам легче. Мы, мое поколение, доказали вам: можно, не имея ничего, взять от жизни все. Мы презирали исключительность. Мы сотворили ее из ничего — эту самую исключительность.

Климов талантлив. Способнее многих. Если хотите, он мой ученик. Не в прямом, переносном смысле. Случилась беда. Возможно ли было уступить? — Фролов повысил голос. — Возможно. — Он сделал паузу и растерянно посмотрел на судью. — Какая нелепость, я даже не знаю вашего имени.

— Надежда Ивановна…

— Простите.

— Ничего, я привыкла…

— Так вот, Надежда Ивановна, я не уступил. Я проявил принцип. Я остался верен тому высшему критерию морали, который выработал сам. А теперь, когда хода назад нет, я вдруг усомнился. А если испытание, на которое ты его обрек, сломает человека? Тогда это не твой ученик. Ну и что? — подумал я. — Неужели живем только ради того, чтобы в ком-то признать самого себя. Пусть они остаются нормальными людьми — это не так мало. Может быть, я проповедую устаревшую философию? Я бесчеловечен? Нелепо звучит, но я люблю этого мальчишку. Он мне годится в сыновья.

Надежда Ивановна посмотрела на часы.

— Не знаю, что вам сказать. Состоится суд. Он все решит. Могу вас заверить: это будет честный и объективный суд.

Фролов смотрел прямо перед собой и, казалось, не слышал слов судьи.

— Всю жизнь проповедуешь честность, и понять трудно, отчего сомневаешься, будто услышал где: «Милый мой, все течет, и все изменяется. Нельзя жить старыми догмами». У вас никогда не возникало сомнения в своей правоте, после того как вы вынесли приговор?

Судья подобрала свои пухлые губы, отчего ее лицо стало обиженным.

— Любое решение суда подсудимый может обжаловать, иначе — апеллировать в высшей инстанции.

— Я не о том, голубушка. Не о том. И инстанция утвердит. А вот сомнение останется. Неужто не было?

— Нет. И потом, у нас есть закон.

Фролов утвердительно качнул головой.

— Ах да, я и забыл… Наш суд самый демократический суд в мире. Вы это хотели сказать?