Обжалованию не подлежит - [19]

20 июля

Его нет с нами. К этому трудно привыкнуть. Страшит не его отсутствие, а сама мысль, что к этому следует привыкать. В те дни для нас не было частностей. Все казалось главным. Это от неопытности. Позже мы поняли — главное свершилось, а частности еще будут.

ПОСТАНОВИЛИ: исключить Николая Климова из рядов ВЛКСМ. Какое-то невероятное сочетание слов. В это невозможно поверить. Мы считались неплохими комсомольцами. А он был попросту вожаком в прямом и переносном смысле этого беспокойного слова. Мы знали — устав есть устав… Человек, привлеченный к суду, механически выбывает из рядов комсомола. Суд состоялся: приговор зачитан, остаются формальности или те самые частности, которые еще будут. Собраться, проголосовать, заполнить протокол. Ну, а если совсем невмоготу — посетовать на превратности жизни человеческой. Мало ли, совесть шалить начнет. Ей тоже покой нужен… Тут и пригодится. «Досадно, конечно. Ох, как досадно, но что делать. Иначе нельзя… Устав есть устав…»

Дело не в том, чтобы все понять… Это трудно, но возможно… Неизмеримо труднее пережить, привыкнуть.

Комитет комсомола стройки собирался трижды. Значит, не все потеряно. Сомневаемся не только мы. Хотели написать Харламову. Затем передумали. О чем писать? Повторять сказанное глупо. А нового что сообщишь… А через месяц узнали: Харламова переводят в Москву.

«Жаль, — написали мы в телеграмме, — но все равно поздравляем».

— Теперь в нашем деле будет участвовать рука Москвы, — мрачно пошутил Сергей.

Харламов уезжает — эта мысль преследует меня весь вечер и половину следующего дня. Не просто преследует, рождает состояние какой-то неосознанной до конца тревоги. Так бывает. Поезд вот-вот отойдет. Прощание скомкано. А слова, которые должно произнести, так и остались невысказанными. И чувство тоскливого разочарования будет преследовать вас на протяжении всего пути. Собственно, кто такой Харламов? В сущности человек для нас неизвестный… Пришли, встретил, нашел время выслушать, выразил готовность помочь — вот, пожалуй, и все… Остальное за пределами видимого, можно лишь догадаться. И все-таки Харламов нечто большее. И не общественное положение тому причина. Нет. Человеческая значимость, готовность понять…

Когда в обеденный перерыв Сашка разыскал меня в диспетчерской и прямо с порога заорал: «Харламов звонил», я не удивился… Так и должно было случиться…

И даже надменный сарказм Сережки: «Скажите, их сиятельство изволили вспомнить… Правда, после телеграммы, но это не так важно. Великие мира сего забывчивы», даже это не может испортить настроение. Я не стану отвечать Сережке. Поссориться всегда успеем. И мучить Сашку вопросами, что и как, мне недосуг. Наскоро собираю графики. Нужный мне бульдозер я так и не выколотил, помешал Сережка… Диспетчер хитер… «Договоритесь с Тельпуговым. Я не возражаю…» А как договоришься, если Сергей Тельпугов пришел сюда специально, чтобы не дать бульдозер…

— Ладно, Сашка, бежим.

Сережка покусывает ногти.

— Ты с нами?

— Да нет. Я бригадиров вызвал.

— А… Ну, ну… Тоже дело.

Сашка не умеет скрывать любопытство. Он тут же встревает в разговор…

— Чего вы не поделили?

Я смотрю на Сергея, который не очень расположен отвечать, на Сашку, его вздернутые брови, похожие на вывернутые запятые, что может означать лишь интерес повышенный, на хитрого диспетчера с его заинтересованной спиной… Неожиданно зло толкаю дверь. Что есть — все наше…

Воздух в несколько слоев над землей. День жаркий, а солнца не видно. Антрацитовый дым, как рог изобилия, свинтился в заваленный куль, не шелохнется. Пахнет жженым мазутом. Где-то рядом истерично взвизгивает электропила, басовито икает паровой молот. Молодцеватый кран не без лихости откидывает вниз чугунную бабу пудов на сорок весом, отчего старая стена лишь виновато ойкает. Все это разом наваливается на тебя, тычется в глаза, уши, вороненой гарью и желтой пылью оседает на волосах.

Бежишь, как сквозь ад кромешный, и слышится тебе: «Ты вот и уйти можешь. А нам каково?»

Стройка дышит, потягивается, хрустит суставами.

* * *

Я не ждал многого от этого разговора, точнее, не знал, чего ждать.

Он взял трубку сам. Было время обеда. Я назвал его по фамилии. И он засмеялся. Я сказал «извините». Он засмеялся еще громче… Потом трубка успокоилась, и он спросил, как мы.

Я ответил, что по-прежнему. Мне хотелось рассказать про суд, и я начал рассказывать. Харламов перебил меня… «Не надо, я все знаю». Больше мне говорить было не о чем, и я замолчал.

— У нас мало времени, — сказал Харламов. — Мы, вероятно, уже не увидимся… По этой причине не судите строго за монолог, а просто наберитесь терпения и выслушайте…

Я уезжаю. Это не значит, что я перестаю существовать как ваш союзник. Не делайте из случившегося драмы… Чудо не свершилось. Оно и не могло свершиться.

Обязательно зайдите к Фролову… Не упрямьтесь. Зайдите. Климов будет отбывать срок недалеко от города. Вы сможете его навещать. И еще одно. Не ищите у людей сочувствия… Вы сильные парни, и в нем не нуждаетесь. Ищите, а еще вернее, деритесь за понимание. Сейчас важно быстрее прожить эти три года… Его будут вычеркивать из списков. Не удивляйтесь этому. Инерция отчужденности существует. Не давайте о нем забыть. Важно, чтобы люди всегда воспринимали Климова, как настоящее, реально существующее. А для этого есть вы. Время в обрез… Много не скажешь. Надеюсь, это не последний наш разговор, а значит, и встреча. Желаю удачи. Она вам не помешает. Мне пора.