Обжалованию не подлежит - [9]

— Это хорошо, что не выживет, — ухмыльнулся Збышек. — Встать!

Стоящий рядом с Самарсковым надзиратель толкнул его в грудь и тот, отлетев через проход между нарами, с размаху ударился о стенку. На происходящее никто в бараке не обратил внимания, заключенные торопились проглотить завтрак до того, как прозвучит сигнал к работе.

Сеймура повели к выходу. Два надзирателя, придерживая его за локти, шли по бокам, а старший надзиратель Збышек, следуя за ними небрежной прогулочной походкой, наблюдал за соблюдением общего порядка во всем бараке.

— Камо грядеши, Домине?! — встав во весь рост, звучным высоким баритоном вдруг возопил Самарсков.

В бараке все замерло. Коренастая фигура в черной форме вздрогнула и остановилась. Надзиратель Збышек развернулся на месте и вернулся к нарам.

— Ты что сказал? — спросил Збышек у Самарскова. — Я не понял.

— Не я. Так сказал Бог апостолу Петру, когда тот оставил христиан на растерзание язычникам и ушел из Рима. И тогда Бог призвал апостола — Камо грядеши, Домине! Больше Бог ничего не сказал, и святой Петр ему на это ни слова не ответил. Он вернулся в Рим спасать от мученической смерти христиан.

Збышек выслушал описание явления Бога апостолу Петру с почтительным вниманием, но при этом его не сразу покинули сомнения, присущие человеку на должности старшего надзирателя.

— В библии об этом не сказано, — неуверенно пробормотал Збышек. — А ты как узнал?

— Это свидетельство святого человека земли польской, великого писателя Генриха Сенкевича.

Свидетельство писателя, причем поляка, кажется, начало производить на Збышека положительное воздействие, но Самарсков не стал рисковать и тут же постарался закрепить достигнутый успех.

— В эту ночь мне опять явился скорбный лик святого Стефания, — проникновенно сказал Самарсков. — Меня бросило в дрожь, до того у него был опечаленным взгляд, устремленный на страдальца.

Збышек посмотрел в угол над нарами и перекрестился.

— Не пойму. Этого, — он показал пальцем на Сеймура, которого подвели к нему надзиратели, — привезли сюда ночью, и ты тут же стал молить святого Стефания заступиться за первого встречного?

— Божий промысел, — глубоко вздохнув, сказал Самарсков. — В том-то и дело, что он не первый встречный. Его зовут Толик. Восемь лет мы не виделись, но никогда не забывали друг друга. Пан Збышек, вы должны знать все! Мы с Толиком родились в один день в одной палате калужского роддома. Пьяная медсестра перепутала при рождении младенцев, и мы до сих пор не знаем, кто из нас он, а кто из нас я, то есть кто из нас настоящий Виктор, а кто Толик. Поэтому родители решили нас не разлучать, и мы вместе с родителями жили в одном доме. Потом родителей неизвестно кого, то ли Анатолия, то ли Виктора, арестовали и сослали в Сибирь. Они до сих пор там. Наша встреча здесь — это божий промысел, и ночью во взгляде святого Стефания я прочел, что сотворение этого чуда угодно Богу и будет зачтено пану Збышеку как при жизни его, так и впоследствии.

Сеймур не мог себе представить, что к истории о младенцах в роддоме можно отнестись всерьез, но слова Самарскова подействовали на старшего надзирателя Збышека как гипнотическое внушение. Выслушав историю о происшествии в калужском роддоме, он задумчиво, сосредоточенно пожевав губами, спросил:

— А за что их в Сибирь?

— Пану Збышеку известно, что большевики отменили веру в Бога?

— Слышал об этом, но думал, что такого не может быть, — побагровев от возмущения, сказал Збышек.

— Из-за того, что церкви в нашей стране закрыты, они молились дома, — с невыразимой печалью сказал Самарсков. — Соседи-безбожники донесли на них. Родителям дали двадцать четыре часа на сборы. Остальным двум родителям и нам, то есть Толику и Виктору, провожать их запретили. Обычное дело в СССР. — Самарсков долго и вдохновенно рассказывал о страданиях верующих, рассказал он в подробностях и о том, как большевики взрывали храм Христа спасителя, свидетелем чего, по его словам, он был. Говорил он беспрерывно, не делая пауз, и без сбоев, Сеймуру даже показалось, что впавший в странное состояние Самарсков не сумеет сам остановиться и, может быть, ему надо помочь, но все обошлось.

— Молитесь и радуйтесь, пан Збышек, что вы живете в благословенной Польше, — сказал Самарсков прослезившемуся надзирателю, и на этом сеанс был закончен.

— Матка боска Ченстоховска, сбереги от большевиков Польшу и всех нас, — Збышек перекрестился. — Помяните мои слова, изверги рода людского будут наказаны, — торжественно провозгласил Збышек.

— Аминь, — звучным эхом отозвался Самарсков.

Еще раз перекрестившись, Збышек, поигрывая дубинкой, пошел к выходу исполнять и дальше служебные обязанности.

В опустевшем бараке они остались вдвоем. Самарсков сказал Сеймуру, что можно быть спокойным, Збышек не подведет и сделает все как надо. По его словам, добивать Сеймура никто не придет, и сегодня его ни в карцер, ни в карьер не погонят. Самарсков говорил беспрерывно. По ходу продолжительного монолога, изредка прерываемого ответами Сеймура, дополнительно выяснилось, что Виктор Самарсков очень любопытный человек, любопытство было всеобъемлющим, но в это утро он интересовался главным образом конкретными сведениями и фактами, связанными с Сеймуром. Сеймур на вопросы отвечал медленно, слегка приоткрывая рот, потому что на малейшее движение острой болью отзывались челюсти и мышцы лица, кроме того, ему очень хотелось спать. Самарскову он был благодарен, но преодолеть дремоту оказался не в силах.