Обвиняется кровь - [26]

Но только ли все это стало причиной убийства в Минске? Погибли Чаянов и Вавилов, Мандельштам и Бабель, Мейерхольд и Курбас, Клюев и Пильняк, так обозливший Сталина повестью об уничтожении Фрунзе. Погибли миллионы, а среди них сотни и тысячи выдающихся личностей. Их методически перемалывала Система, уничтожая в тюрьмах и лагерях. Но чтобы гоняться за каждым тайно, ночами, погрязая еще и в трусливой лжи? Это сюжетные схемы для убийства врагов Сталина, ускользнувших за рубеж. В собственном доме, в великом стане победителей изменника накажет суд, трибунал, Особое совещание. Дома, в местах, отведенных для расстрела, расплачиваются за убийства ведрами спирта на «бригаду», заботой о жилье для палачей, комнатой, освобожденной от вчерашнего квартиросъемщика тем же выстрелом.

Много споров возникало вокруг обстоятельств и подробностей минского убийства; теперь, с опубликованием письма Абакумова Берии и письменных свидетельств Огольцова и Цанавы, подтвердилось то, в чем не было сомнений почти ни у кого: Михоэлса убила власть. Но власть ведь не анонимна. Берия до времени за кулисами. Сцена пока отдана генерал-полковнику Абакумову, удачливейшему из карателей, знающему только одну дорогу — вверх и вверх. Он служит Сталину. Даже члены Политбюро Молотов и Каганович не защищены от его сотрудников. Следователи Абакумова, не церемонясь, порой абсолютно развязно, расспрашивают арестованных о них самих, об их женах, об их касательстве к расследуемому делу.

Вскоре после убийства Михоэлса, развязавшего руки Абакумову, тот обратился в марте 1948 года в Политбюро и лично к Сталину с обширной запиской о враждебной антисоветской деятельности «еврейского националистического подполья в СССР». Подобный документ не мог возникнуть по наитию, вдруг, за ним — годы слежки, разработка агентурных данных, даты, имена, видимость реальности и фантастическая беспочвенность, бездоказательность, отсутствие улик. Держаться сколько-нибудь совокупно, целостно, порождать иллюзию достоверности подобный материал может только в отравленном сознании махрового юдофоба, для которого само звучание еврейских имен, «запах крови» оказываются достаточным аргументом, гарантией преступности.

Через три года появится обвинительное заключение по делу ЕАК, но, читая записку Абакумова в ЦК, датированную мартом 1948 года, обнаруживаешь полное совпадение этих двух документов. Только через 9–11 месяцев начнутся аресты членов президиума ЕАК, а служба госбезопасности уже «знает все». Знает, что во время поездки по США Михоэлс и Фефер запродались спецслужбам Америки, обязались снабжать их шпионскими сведениями, добиваться создания в Крыму еврейской республики, будущего «плацдарма для военщины США». Знает, что внутри страны усилия буржуазных националистов направлены на разрушение дружбы народов, разобщение наций, на внедрение сионистской идеи целостности, бесклассовости еврейского народа, его обособленности от других народов, его превосходства над всеми. Служба госбезопасности, оказывается, уже знает, что Михоэлс, только что спроваженный в могилу со скорбным поминальным словом самого правительства, на деле — «известный буржуазный националист», шпион и запроданец, что главные его помощники — Лозовский и Фефер. Знает и вину выдающихся еврейских писателей — Бергельсона, Гофштейна, Маркиша, Галкина, Квитко и других. Столь же подробно, сколь и лживо, характеризуется и деятельность ЕАК, вся без исключения: упоминается как несомненное преступление всякая встреча с приезжавшими в СССР иностранцами-евреями, каждое их приглашение на домашний обед или ужин, деловая переписка, сам ее факт, безотносительно к содержанию, — все толкуется как отъявленная уголовщина, «установление связей» и «завязывание контактов». В записке Абакумова даются и отдельные характеристики каждому из членов президиума ЕАК, причем и поэт Идик Фефер — заметим это! — обвиняется безоговорочно, без снисхождения.

Для шельмования будущих жертв используется их прошлое. За редким исключением, они, люди, родившиеся в конце прошлого века, печататься почти все начинали до 1917 года; само время испытывало их то Киевом, то Варшавой, то Веной, истязало частой сменой властей, режимов, искушало новыми возникавшими журналами и альманахами. «Я пережил 18 раз смену власти в Умани! — в отчаянии воскликнул Лев Квитко в судебном заседании 21 мая 1952 года. — Но когда красные вошли в Киев, этому было посвящено мое маленькое стихотворение „Привет вам, освободители!“»[40] Время толкало их в дорогу, на поиски издателей и читателей, ввергало в ужас частыми погромами, нуждой, возвращающимся бесправием; 20-е годы вовсе не видели в них виноватых «эмигрантов» или «беглецов» из советского рая; видели не изменников, а людей гонимых, подобно и многим русским литераторам, интеллигентам, побродившим по белу свету, прежде чем обрести свой дом. Но на взгляд тех, кто не мыслил себе и шага отступления от «Краткого курса истории КПСС», кто усвоил сталинский непреложный догмат о враждебности и контрреволюционности любой, даже рабочей социалистической партии, кроме партии большевиков; на взгляд тех, кто всех родившихся на западе и юго-западе бывшей Российской империи, в «черте оседлости» — Галиции, Литве, Латвии, Эстляндии, Бессарабии — тупо числил «иностранцами»; на взгляд любого — и просвещенного, и малограмотного — следователя, все эти люди изначально заслуживали кары за измену Родине.