Обвиняется кровь - [25]

«— Я считаю, что показания Фефера, с которых начинается все это дело [показания от 11.1.1949 года. — А.Б.], — сплошная фантазия.

— Дело начинается с показаний Гофштейна!» — мгновенно парирует Фефер, невольно разоблачая себя, открывая, зачем понадобился предварительный арест Гофштейна в Киеве.

Лозовский упрям, он стоит на своем.

«— Из показаний Фефера, данных им ранее, вытекает, что они обещали американцам бороться за Крым. Кто? Эти два мушкетера — Фефер и Михоэлс, будут бороться за Крым, против Советской власти? Это опять клеветническая беллетристика. А кто ее сочинил? Сам же Фефер, и это легло в основу всего процесса, это же явилось исходным пунктом всех обвинений, в том числе и в измене. А сегодня из показаний Фефера получается другое. И я, например, не могу нести ответственность за все, что Фефер наплел, а теперь изменяет…

ЧЕПЦОВ: — Подсудимый Гофштейн, вы хотите сказать по поводу Крыма?

ГОФШТЕЙН: — Я был арестован в Киеве. Ни слова при моих допросах о Крыме не было… О Крыме со мной впервые заговорил следователь Лебедев в Москве.

ЧЕПЦОВ: — Это было 5 января 1949 года. А Фефер дал об этом показания 11 января, и поэтому он утверждает, что будто бы вы были первоисточником всех показаний о Крыме.

ГОФШТЕЙН: — Я даже не знал, что была подана записка о Крыме в правительство».

Стремление следствия внушить арестованным, что разоблачительные показания давались не Фефером, а кем-то другим, не раз обнаруживается в материалах, однако и тогда, в начале следствия, невозможно было скрыть тот факт, что допрос Фефера от 11 января лег в основу всего дела, сформировал обвинительное заключение, сулил Абакумову победное и скорое завершение дела. В том, что следствие опасно затянулось и длилось дольше трех лет, Фефер был неповинен.

Ему многое виделось по-другому: откуда было доносчику знать о ежедневном интересе к делу Инстанции на Старой площади и лично Сталина?

VI

Никто из писавших о минском убийстве 1948 года не задавался вопросом: зачем был убит Михоэлс?

Ответить было невозможно до изучения следственного дела и стенограмм судебных заседаний, до показаний сотрудников госбезопасности разного ранга, попавших за решетку двумя «партиями», сначала с Абакумовым в июле 1951 года, а в году 1953-м — с палачом Рюминым.

Судьба Михоэлса была предрешена, писал я несколько лет назад в своих «Записках баловня судьбы». Уничтоженный в Минске, он был объявлен жертвой несчастного случая и долго оставался для страны, для печати «великим актером и гражданином». От того, как поведется расследование дела ЕАК, зависело, назвать ли его буржуазным националистом, агентом «Джойнта» или, наоборот, патриотом, жертвой своих коллег, безжалостно устранивших лидера, который вдруг стал мешать… в овладении Крымом. Можно идти напролом, не опасаясь неудобных вопросов, действовать примитивно, грубо. Зачем-то ведь и Фефер оказался в Минске именно в тот день, когда там был убит Михоэлс: если бы понадобилось объявить Михоэлса патриотом и святым, Фефер сошел бы за главаря «взбунтовавшихся» махровых националистов, не остановившихся перед убийством. В конце концов сценарий для убийц, награжденных орденами за «ликвидацию» великого актера, писали не Конан Дойль и не Сименон.

Убийство Михоэлса могло само по себе принести минуту радости и Сталину. В лице Соломона Михоэлса из глубин ненавистного Сталину народа возник сильный лидер; не политический лидер, но слишком уж заметный человек — мудрый, чтимый интеллигенцией человек, которому рукоплескала Россия, а затем и Америка. В силу своего интеллекта и огромного таланта Михоэлс был самодостаточной, масштабной личностью; в самом его дыхании, в шекспировских монологах, в восторженных толках о нем — решительно во всем проглядывали неподчинение, дерзновение, свободный полет мысли, неприятие стандартов и стереотипов времени. Личности, подобные Чаянову, Мейерхольду, Николаю Вавилову или Мандельштаму, с каждым годом все менее и менее согласовывались с общественными условиями жизни. Их нравственная, интеллектуальная самостоятельность бросала вызов системе в целом и всесильной и всеспасительной цитате в частности.

А Михоэлс был еще как бы физическим и духовным воплощением еврейства, кажущегося тем чернее и нетерпимее, чем неистребимее твоя к нему ненависть. Он был загадочной местечковой вариацией прекрасного мужского начала, мужской красоты — то надевавшей вдруг маску безобразия, то становясь воплощением полной таинственной энергии мужской силы, совершенством несовершенных, резких форм. Личностью, покоряющей интеллектом, мудростью, ироничностью и добротой. Рядом с сытым, холеным евреем-вельможей Кагановичем еврей-актер как раз и был воплощением высокой творческой энергии народа, досаждавшего Сталину самим своим существованием. А сколько злобы и зависти к любимцу толпы, выдающемуся художнику сцены должен был испытывать Берия — охотник, выслеживающий на улицах Москвы женщин, жалкий, охорашивающийся насильник! Этот же уродливый актер чтим даже женщинами, их глаза взволнованно обращены к нему, в них свет преклонения и обожания.

Он не мог, просто не должен больше существовать!