Обрести себя - [24]

Через день они отправились в обратную дорогу, домой. Шли медленно, опасаясь любого встречного, выбирая окольные тропы. Дед Епифан нес Иона, Илиеш тащил на себе оставшееся барахло. Ион безжизненно повис на спине деда. Только редкие стоны напоминали о том, что в этом теле еще теплилась жизнь. Сквозь тряпки, которыми была замотана укороченная нога, просачивалась кровь. Эти капельки крови ложились на деда большей тяжестью, чем сам Ион.

Так шли они день, второй, третий, часто останавливаясь, чтобы передохнуть минутку и снова тронуться в путь. Ночевали то в поле, то на заброшенном хуторке. Редкие встречные жалостливо смотрели на них, не спрашивая, кто они и куда держат путь. Сколько бездомных бродило по дорогам! Некоторые сердобольные женщины подавали им через забор краюху хлеба или кукурузную лепешку. И подолгу с тоской глядели им вслед, вытирали передником глаза, вздыхали, вспоминая и своих близких, которых разметала по свету война.

Падающий от усталости Илиеш предлагал остановиться на денек-другой в чьей-нибудь хате. Дед отвечал:

— Теперь у каждого свои страдания, отдохнем лучше в поле.

Сильно припекало, давно не было дождей. Склонив голову к земле и опустив листья, стоял подсолнух, тоскуя, как вдовец. Пшеница уже перестояла, сделалась сухой, как прут. Вороны да воробьи хозяйничали в ней. Кроты запасались зерном на много лет вперед. Вряд ли еще когда-нибудь наступит более счастливое для них время.

Путники остановились под вишнями, у межи свекловичного поля, на берегу Кодымы. Илиеш тотчас взобрался на дерево, а дед опустился на землю у изголовья больного. Он ел вишни и веточкой отгонял мух от ноги Иона. Достаточно было приостановиться на минутку, как те налетали тучей. Ион ничего с того дня не ел, не разговаривал. Иногда казалось, что он пытается открыть глаза, но веки, вздрогнув, снова опускались. Он был в забытьи.

Пекло нестерпимо. Вода в Кодыме казалась стоячей, над сонной рекой летали тоненькие стрекозы с прозрачными крыльями. Где-то неподалеку стучал дятел. Ион приоткрыл глаза, прислушался к знакомым звукам. Его лицо несколько ожило, он посмотрел на деда, оглянулся кругом. Потом спросил слабым голосом:

— Где коровы?

Старик просиял:

— Есть они, есть Ионикэ. Хочешь вишен?

Ион взял вишню и раздавил ее во рту. Потом снова спросил:

— Где мы?

— В дороге, Ионикэ. Скоро дойдем. Ешь вишни…

— Подложи мне что-нибудь под голову.

Ион снова закрыл глаза. Дед взял котомку, выбросил из нее все содержимое и набил травой. Осторожно подложил ее под голову внука. Потом подошел к вишне и шепотом позвал Илиеша.

— Слезай скорей, Ионикэ приходит в себя.

По берегу реки, продираясь сквозь заросли бузины и крапивы, прямо на них шел человек с вершей на плече. Подойдя к ним, мужчина остановился. Он был немолодой, краснолицый, с мясистым носом.

— Это кислятина, — сказал незнакомец с украинским акцентом. — Вон там подальше, за деревьями, есть скороспелые вишни, слаще.

— Нам и эти хороши, — ответил дед. — Мы не привередливые.

— Издалека? — спросил мужчина.

— С Буга.

— И в какие края направляетесь?

— В Бессарабию.

— Далеко.

— Далеко, — согласился дед.

Помолчали. Краснолицый положил свою ношу на землю, подошел к Иону, присел рядом с ним.

— Осколком?

— Осколком, — подтвердил дед.

— Большое горе.

— Большое.

— Как же ты дальше понесешь его?

— Как и до сих пор — на руках.

— Не донесешь. Тут нужна тачка.

— Нужна. Но…

— Есть у меня колеса пропашника. Можно бы приладить.

Краснолицый — звали его Петром — оказался сердечным человеком. Был он колхозным сторожем. Горестно подперев голову, Петр рассказывал:

— У меня четыре сына на войне. Где теперь они — один господь ведает. Радио молчит, газет нету. Вместо газет возле клуба налеплены немецкие приказы. А моя Марина целый день причитает, причитает, аж тошно. Выгоняет из села своими причитаниями.

— На то они и бабы, — философски заметил дед.

— Да, — согласился Петр, — таковы бабы. Моя Марина просто железная. В прошлом году в эту пору отвез ее в Балту, аппендицит ей вырезали. Резали и не усыпили, так, поверишь, даже не застонала. Только слезы лились. А меня упрекает, что я бессердечный, что мне не жалко сыновей. Скажу тебе, как брату, и у меня болит сердце. Да что поделаешь? Вот беру вершу и иду на речку. Сижу на берегу, а сердце знаешь как ноет. Гляжу на тот холм, сразу вспоминается, как весной там пахал сын Иван. Посмотрю в другую сторону — там свекла Игната. Куда ни гляну — перед глазами мои ребята. А баба бабой остается. Что она может понять?! Только и знает — плакать! Целую роту можно утопить в ее слезах.

Дед Епифан обрадовался, что наконец-то нашелся человек, которому можно излить душу. И он начал свое:

— А я вот сижу и думаю: как удалось немцам добраться до Буга? Почему мы им открыли дорогу?

— С немцами вот что, — краснолицый тоже соскучился по душевному разговору, — во-первых, они напали на нас неожиданно — где их удержишь сразу? Это — раз. А во-вторых, у нас своя тактика. Как было с Наполеоном? Мы его пускали, пускали, потом так двинули, аж земля загудела. И теперь то же самое. Придет время, и наши войска так дадут, что от немца только прах останется!