Обрести себя - [220]

— Холера подожгла.

— И не могли потушить?

— Где там! Вода далеко, а пылает, как бумага.

— И чего ей надо, ведьме?

— Кто ее знает. Спросите сами, вон сидит, стережет, чтобы никто не подошел тушить.

В нескольких шагах от пылающей сторожки на камне сидела старуха. Взгляд ее ничего не выражал, она напоминала сумасшедшую.

— Легче стало? — спросил Арион, подойдя к ней.

Ему стало жаль ее. Изможденная, слабая, старуха попыталась встать, уколов его взглядом. Но колышек, на который она оперлась, сухо треснул, обломился, она упала лицом в пыль. Арион хотел ей помочь встать, взял за плечи, но она оттолкнула его, поднялась сама на свои тонкие, как палки, ноги. Тяжело ступая, вышла из виноградника и направилась в село по узенькой стежке через долину. Собравшихся на пожар она даже не удостоила взглядом.

— Ну и чертово семя, — пробормотал Арион, глядя ей вслед.

— Дикое семя, — поправил кто-то из стоящих рядом.

Старуха, как призрак, удалялась по тропинке. Когда одолела уже половину дороги, вдруг заметила, что вокруг нее начали летать какие-то странные мухи — жирные и зеленые. Она попыталась разогнать их рукой, но их становилось все больше и больше. Вокруг головы кружился уже целый рой. Они кусали ее, лезли в глаза, нос, рот, и с ними нельзя было справиться. Спотыкаясь, она добралась до оросительной канавы и села отдохнуть. На минуту мухи исчезли, можно было вздохнуть. Но уши еще болели от жужжания. Старуха подняла голову, чтобы узнать, где они летают, но их нигде не было. Они исчезли совсем. Над головой кружился самолет. От него на холмы сыпались листовки, целый дождь бумаг. Старуха вспомнила, что в сорок первом, перед приходом немцев, вот так же самолеты рассеивали бумаги. Из тех бумаг она узнала, что вновь возвращается ее власть. Так оно и случилось. Но ее власть вернулась ненадолго. Со времени окончания войны она лелеяла надежду, что все вновь перевернется. Ждала, что однажды прилетит самолет, который сбросит бумаги с доброй для нее вестью. Она и сама не знала, зачем нужна ей та власть, что она могла от нее получить. Ждала, и все. Бумажки летели куда-то в сторону, и она не могла поймать ни одной. Старуха проследила взглядом за той, которая падала ближе, и потащилась к ней. Такого пути она не проделывала никогда. На каждом шагу падала, поднималась и падала вновь. Когда силы не хватило, чтобы встать, поползла. Ободранные локти и колени кровоточили. Ползла, обламывая ногти, царапая землю. Она не хотела сдаваться. Старуха умела читать — она училась тогда, когда ученье для девочек было излишней роскошью. Училась, чтобы никто не смог ее обмануть. И только теперь, на старости, поняла, что училась зря, что смысл жизни для нее так и остался загадкой и она ничего не поняла из того, что успела увидеть на земле. Старуха схватилась за найденную бумажку, как утопающий за соломинку, впилась в нее глазами. Хотя зрение ее ослабело, читать она еще могла, тем более что листовка была напечатана крупными буквами. Она читала по складам, но слепить из слогов слова уже не могла. Вдруг бумага выпала из ее рук, и старуха покатилась в ров, забилась в судорогах. Мухи вновь стали осаждать ее, и она смежила веки. Когда же опять открыла глаза, то вместо солнца увидела горящую свечу, которая сильно и смрадно дымила. Дым разъедал ей глаза и мешал дышать, она почувствовала, что задыхается. Она крутила головой, надеясь избавиться от дыма, вздрогнула несколько раз и уронила голову в траву.

Ее нашли лишь под вечер. Рядом валялась листовка, извещающая о гастролях в селе Кишиневского театра, а также о том, что билеты можно приобрести в счет аванса.

Ефимаш, который должен был привезти ее на машине в село, сказал приехавшему с ним колхознику:

— Видишь, еще почитала перед смертью.

— Черт ее носил, не могла умереть дома, на печке, как порядочный человек.

Ефимаш торопился, хотел успеть умыться и переодеться перед тем, как пойти на спектакль. А колхозник размышлял над тем, какое имя дать родившейся сегодня дочке. И только покойница лежала в кузове одинокая, заброшенная, как и жила.

* * *

Плуг времени пашет, не ведая отдыха. Пашет и пашет, переворачивая пласты. Весны, пленяющие цветами, осени в багровых одеяниях, долгие и нелегкие зимы идут друг за другом. Опадают листья, улетают птицы, засыхают цветы, и человека охватывает печаль об ушедшем и невозвратимом. На холмах, как зарубки, остаются деревья. Каждый год на деревьях останавливаются новые птицы, под зелеными хоромами собираются новые дети, и обязательно кто-нибудь начнет сказку: «Жили-были…» И сорванцы будут слушать ее, затаив дыхание, а дерево, как живой свидетель минувшего, будет покачивать своими ветвями, будто поддакивая. Издавна человек и дерево — побратимы. В любое несчастье дерево приютит человека, защитит его своим телом. А человек лечит его, прогоняет вредителей. Избавившись от невзгод, человек сажает на пустырях деревья в знак непоколебимой веры. Может быть, поэтому, каким бы ни был человек старым и уставшим, когда распускаются почки, он чувствует толчок в сердце и радостно прислушивается к кипению весенних соков.

Посадка деревьев — это не просто работа. И потому, когда начали высаживать саженцы в Волчанке, вся деревня испытывала воодушевление, необыкновенный подъем, как перед великим событием. Арион потерял покой и сон. Дома его почти не видели, он пропадал в Волчанке, где раскраивали землю, намечали ветроломные полосы, новые дороги. Рано утром во вторник (понедельник — день тяжелый) в середине ноября вся деревня от мала до велика вышла на посадку. Такого скопления людей не видел этот тихий уголок над Прутом.