Обреченный странник - [37]

Итогом совещания стало решение: диаметрально поменять ораниенбаумское окружение на молодых особ обоего пола и ввериться в руки Божьи, как, впрочем, поступали во всех дворах европейского мира. В качестве гувернеров оставили лишь Николая Наумовича и Марию Симоновну Чоглоковых, которым от императрицы были даны инструкции ни во что особо не вмешиваться, но и не допускать до разврата, информируя регулярно обо всех романтических увлечениях наследной пары лично императрицу.

Если Мария Симоновна в силу природного легкомыслия и по недостатку опыта в вещах подобного рода приняла все за чистую монету, решив, будто в Ораниенбауме теперь начнут цвести чуть ли не райские кущи, и раздастся совместное пение особ обоего пола под пленительные звуки арфы, то муж ее, Николай Наумович, воспринял все иначе. Он, втихомолку напоив Петра Федоровича, объяснил ему преимущества царственной особы перед лицами иного звания и призвал не стеснять себя выбором подходящей пассии, а вести себя в собственном имении как вожак стада, где он полновластный хозяин. На другой день, чуть протрезвев, царский племянник сообщил своему наставнику, что тот оказался абсолютно прав и ни одна фрейлина не посмела возразить ему, когда он в присутствии собственной жены задирал им юбки. Чоглоков, про себя чертыхнувшись на немецкую глупость, — а звал он за глаза наследника не иначе как "немец" или "немчура", — грубо принялся объяснять отличие пьяного мужлана от воспитанного человека, который уж жену–то никак не должен посвящать в свои похождения, чтоб в ответ не получить от нее ветвистые рога. Вряд ли Петр Федорович внял его увещеваниям, оставшись скорее при собственном мнении на сей счет, но постепенно на его лице начала появляться тщеславная блудливая улыбка пресыщенного дамским вниманием гуляки, случись оказаться в его обществе новому лицу дамского пола. Из уроков своего наставника он извлек главное: никто не смеет отказать второму по родовому отличию лицу в государстве, и его дело — остановить взгляд на очередной пассии или оставить ее на последующее время.

Но, что самое обидное, по крайней мере для государыни и ее "министерш", их план никак не повлиял на появление у молодых долгожданного наследника.

Тогда Елизавета Петровна искренне призналась отцу Федору, что согрешила в помыслах, возжелав, чтоб Екатерина Алексеевна стала матерью независимо от желания собственного супруга. Отец Федор покорил государыню в грешных мыслях, велел две недели поститься и ежедневно исповедоваться. А затем случилась так некстати ее злополучная болезнь, и вот теперь Чоглокова сообщила о появлении на горизонте перспективного молодого человека, судя по всему, из приличной семьи, а значит, решись сейчас она, государыня, оставить дело с запиской без последствий, и… О прочем было нетрудно догадаться.

Но более всего из сообщенного Чоглоковой императрицу насторожил сам факт посещения молодого двора канцлером Бестужевым.

"Эта старая лиса без нужды и не чихнет лишний раз, — размышляла она, не иначе, как каверзу какую очередную задумал, коль в Ораниенбаум погнал. Что–то у него на сей раз на уме… Присмотреться бы к нему получше, да все недосуг".

С появлением возле государыни Ивана Ивановича Шувалова, который, хоть и не во всем вторил своим двоюродным братьям, но в главном, совместной неприязни к Алексею Петровичу Бестужеву—Рюмину, испытывал единодушие с ними. Алексей Григорьевич Разумовский, недолюбливающий широко гребущих под себя Шуваловых, находился, если и не в приятельских отношениях с канцлером, то зачастую вставал на его сторону, особенно если дело касалось выбора партнеров во внешней политике.

"Я, матушка, — говорил он обычно, — хоть сам мало чего смыслю в иноземцах тех, но вот Алексей Петрович он, разъезжая по заграницам, пуд соли промеж них съел и знает, кто нам друг, а кто враг. Пусть он и решает, с кем нам дружбу водить, а кого и на порог к себе не пущать".

И императрица мало–помалу прислушивалась к его словам, соглашалась с канцлером, когда тот подсовывал ей на подпись депеши к иностранным государям, то полные искренней симпатии и заинтересованности в продолжении отношений, то язвительные и холодные, как ледышка в декабрьский день. Особенно любопытствовала она, когда Бестужев приносил на прочтение перехваченные и зашифрованные послания дипломатов, находящихся при ее дворе, к своим государям, из которых могла узнать в том числе и о себе чрезвычайно много интересного. По началу она вспыхивала, слыша обидные слова в свой адрес, но потом научилась сдерживаться, будто то и вовсе ее не касалось. Даже простила канцлеру факт содержания на государственной службе в качестве секретаря некого еврея, поскольку именно он нашел разгадку к шифрам иностранных посланников. Постепенно доверие к мнению Бестужева стало едва ли не безграничным, да и не видела она подходящего человека, который бы смог сменить того на столь ответственном посту.

Но теперь, когда благодаря стараниям братьев Шуваловых она была извещена о многих по ее понятию неблаговидных поступках канцлера, он стал ей неприятен и как императрице, и как женщине. Она стала замечать, что тот частенько является на прием небрежно одетым, от него несет чем–то кислым, может, даже и винными парами, глаза зачастую красные, невыспавшиеся, не иначе, как пьянствовал ночь напролет, кожа на лице дряблая, нездоровая, смотрит куда–то в сторону, говорит неопределенно, всех держит под подозрением. Как–то раз в ее присутствии он посмел назвать себя полным титулом — "великим канцлером". Может, кто другой и смолчал бы, но Елизавета Петровна язвительно заметила, что во всей империи только и есть великого, что она сама да великий князь. Но тут же поправилась, назвав своего племянника больше похожим на призрак. И это она запомнила Бестужеву, не забывая никогда даже мелких обид в свой адрес. А тут еще визит к наследнику. Вспомнилась и его прежняя дружба с Бироном, неприятие всего французского, насмешки над ее статс–дамами, и она поняла, что вскоре с канцлером ей придется расстаться. И только природная нерешительность мешала ей сделать это сразу и своими руками. Для того имелось множество иных способов.