Обреченный - [40]

— Он работает уже в другом месте, — ответили ему. — Буквально пару дней назад мы выяснили, где… Секундочку, где-то было записано. Тут недавно одна девушка у нас скандал устроила, тоже его разыскивала. Урок: надо всегда под рукой иметь адреса сотрудников… Вот, нашел, записывайте…

— Как ты себя чувствуешь? — первым делом спросил Стас у Шелестова.

— Нормально, — Стасу понравился голос друга. Во всяком случае, это был голос здорового человека со спокойной нервной системой. — Нормально. Даже отлично. С головой ушел в работу. Учу пацанов уважать горы. Ты еще не женился?

— Что ты! Даже не думаю об этом.

— А как поживает Даша?

— Даша? Плохо она поживает. По-моему, сохнет по тебе. Каждый день спрашивает, не встречал ли я тебя. Позвонил бы ты ей, что ли?

Некоторое время Шелестов молчал. Потом изменившимся голосом сказал:

— Стас, скажу тебе честно, я по горло сыт твоими дурацкими экспериментами. Я устал от твоего вранья. Ну что ты мелешь!

Стас сидел с закрытыми глазами.

— Хорошо! — зло сказал он. — Я скажу тебе правду, хотя, как врач, не обязан делать это… Твое выздоровление — чудо, и благодарить за это чудо надо только Бога, который подарил тебе любовь. Она помогла выработать в твоей крови ферменты, которые и вытащили тебя с того света. Эти ферменты стали противоядием от всей той дряни, которую ты залили в свою душу на Войне. Ты ошибаешься, думая, что тебя едва не погубила любовь. Поверь мне, опытному врачу, ученому, твоему другу, в конце концов: ты обязан жизнью Даше. Иди к ней, молись на свое чувство…

— Кому я обязан? Даше? — перебил его Шелестов. — Ты уверен?

— Да! Да! Ты же ее любил, только забыл об этом!

— Я любил? — растерянно пробормотал Шелестов. — Разве?.. Ну да, кажется любил… Но разве Дашу? Нет же, Стас! Она мне совсем не нравилась!

— А кто тебе нравился, черт тебя подери?!

— Постой, Стас… Не ори… Что-то было… Да, что-то было…

— Что?? Что было?? Вспоминай! Ну!!

— Ну как вспоминать, как?! — крикнул Шелестов. — Череп себе, что ли, продырявить, чтобы легче вспоминалось, да? Или поехать в Крым и опрашивать всех случайных встречных, не видели ли они, что я вытворял и кого любил. Так, да?

— Да! Да! — кричал Стас, чему-то безумно радуясь. — Тебе нужно срочно взять отпуск и снова отправиться в Крым. Ты должен вспомнить, где болтался целых две недели без нас!

— Какой отпуск! — с грустью ответил Шелестов. — Первого ноября мое дело передают в суд.

— Суда не будет, — прошипел Стас. — Ты еще болен. Тебя не имеют права судить до полного выздоровления. Слышишь? Я проведу независимую медицинскую экспертизу!

— Стас, ты и так уже очень много для меня сделал.

— Ерунда! Ты не расслабляйся и не щади себя! Не давай мозгу отдыхать, по крохам вспоминай Крым, выверни свои шорты, проверь все вещи, может, найдешь какие-нибудь предметы, записки с телефонами или адресами. Тебе во что бы то ни стало надо все вспомнить!!

— Ладно, я попробую. Если смогу, конечно.

«Что произошло? — подумал Стас, опуская трубку. — Я счастлив? Я безумно счастлив?» Он закрыл дверь на ключ, лег на топчан, положил на лицо белую накрахмаленную шапочку и принялся наводить порядок в своих мыслях. Так, думал он, что мы имеем? Даша отпадает… Кто же в таком случае? Кто?

Он вспоминал Старую Крепость, ночь, фестиваль. Плов на черепичной крыше порохового погреба. Незнакомый кавказец с банкой вина. А с ним… с ним была молодая женщина. Темноволосая, полненькая, с большими, как маслины, глазами. Она как-то очень странно называла Шелестова. То ли Погибший, то ли Обескровленный, или Бесперспективный… Что-то в этом роде.

Не меняя позы, он проспал под своей шапочкой до обеда, тихий и счастливый.

Глава 37

Он проснулся ночью, сел в кровати и обхватил руками голову. Он умирал, ему казалось, что у него насквозь пробит череп, и в дырке свистит ветер. Голова не болела, даже было такое чувство, словно ее вымыли, отскоблили изнутри от многолетней грязи, и мысли были ясными и чистыми, какими они редко бывают сразу после пробуждения. Но от страха, от осознания надвигающейся беды Шелестов едва удержался, чтобы не закричать, не выскочить в безумном порыве в коридор.

Он опустил ноги, напялил резиновые шлепанцы, шагнул к окну, потом, задевая стулья, к двери, и снова к окну. Сердце рвалось из груди, ладони покрылись липким потом. Шелестов откинул штору, и в глаза ему ударил неоновый свет полной луны. Светопреставления не произошло, мир не рухнул. Блестели, будто покрытые лаком, ветки замерзших деревьев, остекленели от заморозков лужи на асфальте, одинокий человек пробирался от столба к столбу.

Шелестов не сразу лег, накрылся с головой одеялом, зажмурился изо всех сил. И все равно продолжал стоять на путях, а вагонетка, медленно набирая скорость, катилась на него.

Утром он чувствовал себя как после крутой попойки. Не стал бегать по своей дистанции вдоль реки, куда обязательно выходил каждое утро. Был рассеянным, сжег на сковородке шницель и долго проветривал комнату от тяжелого чада, открыв настежь окно. Он не замечал знакомых по пути на работу, а на приветствия невпопад кивал.

Во время занятий вроде бы беспричинно запутался в собственном объяснении и начисто забыл, о чем только что говорил. Взвод, недоумевая, смотрел на то, как их учитель безмолвно перебирает в руках веревку с простейшим узлом, и проходит пять минут, десять, а он все смотрит на нее отсутствующим взглядом и как будто пытается развязать узел.