Обреченная - [31]

Я открыла рюкзак, вынула кошелек, мобильник, ключи и увидела, как из него нелепо торчит револьвер – словно взрослый среди первоклассников. Коробка патронов калибра.375, тяжело набитая, лежала рядом. Я порылась в холщовом рюкзаке, чтобы найти ту самую открытку, но она пропала. Я носила ее с собой почти все прошедшие десять лет, а теперь она пропала, и вместо нее в рюкзаке лежала новая визитная карточка.

* * *

Дорогая Сара.

Есть несколько чисел, которыми я хочу с тобой поделиться. Двести девяносто семь. Семнадцать. Тринадцать.

Двести девяносто семь – это количество невинных людей, которые были реабилитированы после приговора благодаря повторному анализу ДНК. Если ты возьмешь двести девяносто семь книг и разложишь их рядом, они охватят периметр моего дома. На двести девяносто семь долларов ты можешь слетать из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, впервые посетить Лас-Вегас, купить деловой костюм или взять несколько вечерних уроков в местном университете. Я не знаю, что бы ты сделала с этими деньгами, но знаю, что ты не пустила бы их на ветер. Ты бы их отдала. По доллару за каждого бездомного, ждущего у ратуши, за каждую женщину в местном приюте жертв домашнего насилия.

Семнадцать – количество людей, с которых снят смертный приговор, которые оправданы и вернулись к нормальной жизни. Семнадцать, Сара. Это число ты должна накрепко запомнить, несомненно, точно так же, как рекомендации журналов по блеску для губ или флирту с молодым человеком. Теперь это число отдано исключительно семнадцати душам, которые потерялись где-то между радостью и гневом, благодарностью и неблагодарностью, решимостью и негодованием. Они бродят среди нас, как живые тела, неспособные смириться с копией смертного приговора, который им вручают по выходе из камеры.

Тринадцать – это среднее количество лет, проведенное в тюрьме невинными людьми за преступления, которых они не совершали. Целая жизнь. Взросление. Я просто не могу себе представить этого. Не могу. Сара, я возвращаюсь домой каждый вечер и просматриваю истории, стоящие за этой отрезвляющей статистикой. Иногда я сплю по тринадцать часов, и мне снится, что ты по-прежнему со мной. Иногда я сплю тринадцать минут. Коронер сказал, что ты была жива еще где-то тринадцать минут после того, как в тебя попала пуля.

Коробки со свидетельствами стоят по стенам архива в Филадельфии и простоят там еще четыре месяца или около того, после чего будут уничтожены, сожжены бюрократической машиной. А может… кто знает?

Ты понимаешь, что я хочу сказать, дорогая. Правда ведь? Я знаю, что понимаешь. Присяжные не знают всего, что произошло в тот день, как и я, но именно они решают – жизнь или смерть. Не я. Я не судья, несмотря на то что я – единственный суд. Вот настоящая причина того, что этим делом занимается Оливер. Я знаю, что она откроется перед кем-нибудь вроде него. Мне просто надо понять, что случилось. Я должна иметь на руках все факты. Сейчас это единственное, что связывает меня с тобой.

Кроме того, мне тяжело думать, в сколь многом я подвела тебя. Но больше не подведу. Я обещаю тебе. Обещаю. Обещаю. Обещаю…

С вечной любовью,

Мама

Четыре месяца до дня «Х»

Глава 10

По правде, Америка никогда не была против смертной казни. И, честно говоря, я и сама тоже не так чтобы против.

Исторически люди никогда не были настолько высокоморальны, чтобы непреклонно следовать собственным твердым, но довольно гибким убеждениям. Мы скорее пассивные наблюдатели, страстно желающие видеть гибель и истребление себе подобных. Заявлять, что группы вроде МАСК – это такое новое движение, значит оскорблять наш прогресс. Я провела собственное расследование. Половина людей заведомо за смертный приговор; вторая, так называемая благородная половина, с видом превосходства заявляет, что она против. А затем сквозь желтеющие ломкие зубы шепчет вам на ушко, что, понимаете ли, смертная казнь приемлема, если человек по-настоящему плохой. Плохой-преплохой, как Гитлер, Милошевич или бен Ладен. Да, вот тогда, соглашаются они, все нормально.

Мне думается, лучше признаться в собственной слабости (или силе, как вам угодно) и просто признать, что мы таковы, каковы есть – животные, у которых учащается сердцебиение при виде крови, пожирающие ее глазами. Правда, конечно же, по-настоящему кровь больше не льется, если только мы сами не порежемся. Давайте совершим краткий экскурс в историю.

Древний Рим: гладиаторы в доспехах, бугрящиеся мышцы, оружие – насмешка, копье и щит. Их окружают тысячи ликующих фанатов, у которых от крика вздуваются жилы на шее и висках – они жаждут узреть, как одно тело падет жертвой другого. Два человека сражаются перед фанатами, пока один из них не падает мертвым.

Крестовые походы: средневековые христианские фундаменталисты совершают паломничество в кольчугах и при мечах, уничтожая всех, кто становится на их пути к Святому Граду. По обочинам дороги их приветствуют ревущие толпы.

Французская революция: гильотины, аристократия, толпы крестьян, ждущие падения куска металла, который снесет голову Марии-Антуанетте или Людовику XVI. Люди, орущие во всю силу легких, что это надо сделать, что она это заслужила, отрубить, отрубить ей голову!