Обратная сторона тарелки - [15]
Слава богу, на улице из родни никого не было. Все сконцентрировались вокруг стола с пельменями и выпивкой, как ночные бабочки вокруг лампы.
Под фонарём на столбе вытащила телефон: у неё был вбит номер знакомого такси. Оглянулась на белевшую проржавленную табличку с названием переулка, с номером дома. Назвала адрес.
Но ждать было небезопасно: в любую минуту из избы мог кто-нибудь выйти: «Нина, как по батюшке… Обижаете… Ведро в сенцах».
И она, свободно вдохнув всей грудью ночной воздух, с облегчением зашагала по спящей улице — быстро, ещё быстрее, почти побежала навстречу спасительному зелёному огоньку такси.
Оно
У нас в селе на нижней улице жило странное существо. Тогда не знали звучных слов «трансвестит», «трансгендер», «транссексуал» — а звали таких за глаза «оно». Ни насмешки, ни сарказма, ни особого удивления, но и сочувствия в этом слове не было. Пожимали плечами, просто констатировали факт: причуда природы. Не мужчина и не женщина. Средний род: оно. Бывает.
В селе не до чесания языков — это не город с лавочками и доминошными столами. Ну, живёт и живёт такой (ая), никому не мешает. Некогда обсасывать сплетню: у всех большие подворья, скотина, огороды, лес…
Когда мы проходили мимо, мама уважительно здоровалась и называла странного человека по имени-отчеству, сейчас уже не помню. Может, Анна Борисовна. А может, Таисия Прокопьевна. Значит, человек позиционировал себя как женщину. Вернее, так решили родители при рождении, ещё не зная особенностей их ребёнка.
Это сейчас с ней (ним) носились бы как с писаной торбой. Приглашали на яркие радужные парады, предоставляли политическое убежище и обласкивали на Западе. Стильно и дорого одевали в «Модном приговоре», подыскивали достойную пару в «Давай поженимся». В «Пусть говорят» собирали бы деньги на гормонотерапию и операцию по коррекции пола. Хочешь из мужчины в женщину, хочешь наоборот.
Это сейчас, а в советское время их судьба была незавидна: изгои. Таисия Прокопьевна даже в жару носила длинную юбку, под юбкой ситцевые пижамные штаны (зимой — ватные). Просторная засаленная кофта, байковая жилетка, поношенный мужской пиджак (зимой — телогрейка). Голова замотана платком, выглядывал лишь кусочек лица, дочерна загорелого. Эта чернота не сходила и зимой: скорее всего, Таисия Прокопьевна чем-то мазала лицо, чтобы любопытные взоры лишний раз по лицу не скользили, не искали в нём что-то эдакое.
Мама здоровалась и даже, к моему ужасу и стыду, останавливалась и о чём-то разговаривала с этой Бабой Ягой. У Таисии Прокопьевны росли редкие седые усы, ещё более редкая борода, и голос был грубый, как у мужчины. Я сжимала ладошкой мамину руку и незаметно подёргивала: «Скорее же, скорей уходим!»
На мои вопросы, что за странная тётя, мама отвечала неохотно и обрывала одним и тем же: «Ну вот, таким человек родился. Всякое бывает. Я её, кстати, учила. Моя ученица».
Ничего себе. Таисия Прокопьевна выглядела много старше моей мамы. Кажется, она нарочито не следила за собой, махнула рукой и даже уродовала и старила себя внешне. Это было подобие протеста: чем хуже, тем лучше. Хотите видеть меня ущербной — получайте.
У нас была читающая семья, папа всегда покупал книги в «Когизе». Однажды моё внимание привлекла брошюрка фельетонов. Уж очень там были забавные, хлёсткие рисунки. Осуждались пьянчужки, прогульщики, мужья, бегающие от алиментов и девушки, бегающие за лёгкой жизнью.
Вот толстогубый парень с гадливой ухмылкой льёт клубящийся паром кипяток из чайника на человеческое сердце. Вот вообще не пойми кто: деваха в кепке, нахлобученной на самый нос, хулиганская дымящаяся цигарка в уголке рта. Фельетон назывался, кажется, «Дядя Маша из Марьиной рощи».
Девушка работает крановщицей на стройке, и прекрасно работает, план перевыполняет. Но вот почему она не только не женственна, но всячески демонстрирует грубость и мужиковатость — задавался вопросом автор. Причём задавался едко, игриво хихикая, — фельетон всё же.
Мол, почему Маша стрижётся почти под «ноль», носит широченные мешковатые брюки, мужские пиджаки на растянутую майку, а иногда и на голое тело? Уж если на то пошло, почему бы не надевать ушитый, подогнанный по фигуре комбинезончик, подчёркивающий талию, попку и всё такое? Или изящные тонкие брючки, которыми щеголяют отдельные девушки за границей?
А это курение и сплёвывание, а шаркающая, раскачивающаяся как у матроса походка… Ужас! Нет бы, завила волосики, сделала губки бантиком. Блузочка, знаете, эдакая завлекательная, чулочки опять же…
Оделась бы по-человечески, и мальчишки бы не бросали камешками вслед и не вопили: «Дядя Маша идёт! Дядя Маша из Марьиной Рощи!» Глядишь, замуж бы вышла, детишек нарожала — а так пугало огородное, ни друзей, ни подруг.
Бедная Маша! В советское время таких людей не понимали и не хотели понимать, не принимали и не хотели принимать. Хотя: работает же человек, план делает, какое твоё собачье дело до его личной жизни? Сейчас мне автор представляется именно тем гадливым парнем, льющим кипяток на человеческое сердце.
Ну, с дилетантами журналистами понятно. Но где были врачи?! Или в Советском Союзе не могло существовать таких уродливых отклонений, а были только ярко выраженные плакатно красивые мужественные плечистые юноши и женственные грудастые, крутобёдрые девушки?
Сын всегда – отрезанный ломоть. Дочку растишь для себя, а сына – для двух чужих женщин. Для жены и её мамочки. Обидно и больно. «Я всегда свысока взирала на чужие свекровье-невесткины свары: фу, как мелочно, неумно, некрасиво! Зрелая, пожившая, опытная женщина не может найти общий язык с зелёной девчонкой. Связался чёрт с младенцем! С жалостью косилась на уныло покорившихся, смиренных свекрух: дескать, раз сын выбрал, что уж теперь вмешиваться… С превосходством думала: у меня-то всё будет по-другому, легко, приятно и просто.
Не дай Бог оказаться человеку в яме. В яме одиночества и отчаяния, неизлечимой болезни, пьяного забытья. Или в прямом смысле: в яме-тайнике серийного психопата-убийцы.
Иногда они возвращаются. Не иногда, а всегда: бумеранги, безжалостно и бездумно запущенные нами в молодости. Как правило, мы бросали их в самых близких любимых людей.Как больно! Так же было больно тем, в кого мы целились: с умыслом или без.
И уже в затылок дышали, огрызались, плели интриги, лезли друг у друга по головам такие же стареющие, страшащиеся забвения звёзды. То есть для виду, на камеру-то, они сюсюкали, лизались, называли друг друга уменьшительно-ласкательно, и демонстрировали нежнейшую дружбу и разные прочие обнимашечки и чмоки-чмоки. А на самом деле, выдайся возможность, с наслаждением бы набросились и перекусали друг друга, как змеи в серпентарии. Но что есть мирская слава? Тысячи гниющих, без пяти минут мертвецов бьют в ладоши и возвеличивают другого гниющего, без пяти минут мертвеца.
Невыдуманные рассказы о девочках, девушках, женщинах. Одна история даже с криминальным налётом.
«Главврач провела смущённую Аню по кабинетам и палатам. Представила везде, как очень важную персону: – Практикантка, будущий врач – а пока наша новая санитарочка! Прошу любить и жаловать!..».
В романе "Время ангелов" (1962) не существует расстояний и границ. Горные хребты водуазского края становятся ледяными крыльями ангелов, поддерживающих скуфью-небо. Плеск волн сливается с мерным шумом их мощных крыльев. Ангелы, бросающиеся в озеро Леман, руки вперед, рот открыт от испуга, видны в лучах заката. Листья кружатся на деревенской улице не от дуновения ветра, а вокруг палочки в ангельских руках. Благоухает трава, растущая между огромными валунами. Траектории полета ос и стрекоз сопоставимы с эллипсами и кругами движения далеких планет.
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.