Обратная сторона радуги - [11]

— Нет, все в порядке. Не трудитесь, пожалуйста. Извините.

Галя вышла из подъезда. Оглянулась в переулок, в конце которого виднелся кусочек

площади, троллейбусная остановка, фонарный столб, где все еще стоял мужчина в светло-

коричневом плаще и пристально смотрел куда-то в другую сторону.

Как у нее хватило выдержки и сил, чтобы не вскрикнуть, не позвать его по имени, его, того, с кем мысленно не расставалась все эти годы и с кем нечаянно встретилась на площади перед телеграфом, как у нее хватило мужества повернуться и уйти и даже не оглянуться при этом, она не понимала; она лишь дрожала всем телом, с трудом удерживаясь на ногах, и судорожно сжимала сумочку. Она снова и снова вспоминала его слова, его глаза, устало глянувшие на нее из-под низко надвинутой на лоб шляпы. Взгляд и голос. Голос и взгляд.

— Простите... я не курю... — прошептала она, повторяя обрывки мыслей, и слезы потекли по щекам и вздрагивающему подбородку.

Она уже не замечала ни своих слез, ни прохожих, которые останавливались и смотрели ей вслед, пожимая плечами и бормоча что-то, видимо, окликая, успокаивая ее.

— Простите, я не курю, — отвечала она им громко, резко и раздражительно, словно к ней приставали на этой пустынной улице, где она ни разу еще не бывала.

Шли годы. Гале казались они долгими-долгими, как в детстве дорога в поле: идешь, идешь, а горизонт все отступает и отступает. Ей все хотелось поверить в то, что никакого Вадима в ее жизни вовсе и не было, что это просто игра воображения, фантазия. А может быть, даже сон, думала она, и не совсем здоровый. Галя вспомнила, что, когда она жила в деревне, ей часто снились безобразные сны. Или, может быть, воспоминание о сюжете из какой-нибудь книги, прочитанной тогда, в школьные годы? Да, все это рисунки на песке. Рисунки на песке... Но ведь они были! Она пыталась, но так и не смогла представить, что тот далекий знойный сенокос и отчаянный прыжок с высокой скирды, его нежный голос и их прерывистое дыхание, запах старых веников и стен, боль и внезапное ощущение счастья, похожее на крик или полет, — это все не ее, а чужое, что все это происходило не с нею, не с ним. Даже боль свою она не могла отдать никому другому.

Он был! Был! Был! Ей хотелось кричать о том, что да, он действительно был, что жаркий сенокосный день тоже был и что запах старых веников и их согласное дыхание тоже были, чтобы окончательно убедить себя в том, что это на самом деле именно так.

Однажды (это было уже после отъезда студентов из деревни) она сидела у порога, перебирала грибы и, не справившись с собою, заплакала. Она просто забыла, что дома мать, и, в который уж раз с ужасом подумав о том, что с нею случилось, не стала сдерживать слез.

— Ты чего это, Галя? — спросила мать и, поставив к печи ухват, вытерла руки о передник, подошла и села рядом.

— Я не могу без него, мама! — Отчаянье затопило все: и сдержанность, и осторожность, и гордость.

Мать поджала губы и насторожилась.

— Или уж натворили чего? А? Ты, доченька, скажи, не таись, если что неладно с тобой. Ну? Может, подскажу чего?

Внутри у Гали все сжалось, сердце будто льдом обложили. Может, и вправду рассказать, подумала она, может, повиниться? Мать ведь все поймет. Мать и простит. Побранит, а потом и простит.

— Ма... — Галя собралась с силами, подняла заплаканные глаза, посмотрела на мать и тут же поняла, что это было бы слишком жестоко — сказать о том, в чем и сама себе до некоторой поры боялась признаться. — А ты что имеешь в виду?

— Что-что... Будто не знаешь, что... Ворота, говорю, на запоре держала? Или как?

Галя засмеялась, пересиливая душившие ее слезы и уже чувствуя, что солгала, что сумела-таки солгать, что мать поверила. Почему-то стало сразу легче на душе.

— Ну, тогда чего же ты, дурочка, плачешь? Перемелется, позабудется.

— А я не хочу забывать, — зашептала Галя, судорожно сжимая и разжимая кулаки.

— Ну, ну, успокойся. Не реви так, не убивайся, а то ведь у тебя нервы слабые, надорвешь опять себя. — Мать покачала головой и сказала: — И надо ж, как в душу запал, дьявол. — Вздохнула, прижала к груди горячую смуглую голову дочери. — Ой, Галюшка, как же мне уберечь тебя, доченька?

Гадкая, гадкая, какая же я гадкая, лихорадочно думала Галя, крепче и крепче прижимаясь к материной груди; ей вдруг захотелось стать маленькой худенькой девочкой с тугими косичками и уснуть на теплых материных коленях чистым, безмятежным сном, как бывало это когда-то в детстве.

— Он-то, видать, еще в больнице, — сказала, гладя ее по голове, мать. — Надо ж, с лесов убился... Вот поправится, тогда, может, и приедет. Если у вас какой уговор был...

— Ой, да какой уговор, ма!

Мать пожала плечами.

— Так ни о чем и не поговорили?

— Не поговорили. Его ведь сразу увезли. А ну как обидится, а? Может, мне к нему съездить?

— Ну как ты к нему поедешь? Кто ты ему?

И Галя снова затряслась в беззвучном плаче.

Адрес той клиники, где лежал Вадим, Гале оставили студенты.

Всю ночь, качаясь на полке холодного вагона, наполненного запахом шлака и сырой обуви, она время от времени вытаскивала из кармана куртки, подсунутой под голову вместо подушки, помятый тетрадный листок, разворачивала его тихо, чтобы не потревожить спящих соседей, и читала или просто смотрела на неровные строчки, написанные наспех, словно бы нехотя. Нет, думала она, ему было бы просто неловко писать, он ведь болен. Он болен, думала Галя, представляя Вадима беспомощно лежащим на больничной кровати, и ресницы у нее начинали дрожать в предчувствии близкой слезы.