Обратная перспектива - [39]

Внизу, под обрывом, сквозь шелест листвы погромыхивало море. К морю — завтра, вечереет уже, а всего — часа четыре пополудни.

— Какое, в жопу, море, — сказал бы Лелеев. Кто такой Лелеев? Надо бы Снежане позвонить, беспокоится, наверное. Так звонили уже, от Коренюка. Вот уж поистине — и беспамятство клюкою…

Так. Сейчас — ничего не предпринимать. Плющ походил по участку, попытался качнуть старую черешню, увидел смолу на вишне, обрадовался. С трудом сковырнул и сунул в рот, но тут же выплюнул — жевать нечем. Вот, Снежана, зараза, говорил же — зубы важнее. Опомнился и рассмеялся.

Позеленело небо над черепичными крышами, туча ворон поднялась с проклятиями, перелетела через небо и исчезла. Море стало слышнее, поднялся ветер, посвистывал в тонких злаках.

Плющ разделся, лёг, натянул на себя одеяло, но тут же встал. Перерыл кухонные полки, порылся в душевой и, разочарованный, улёгся обратно. Грелки в доме не оказалось.

Среди ночи он проснулся от грохота. Кто-то ходил по железной крыше. Ходил беззастенчиво, топал ногами, падал, замирал ненадолго и снова ходил.

«Ну, Лёня…» — процедил Плющ, прокрался босиком в кухню, нащупал на гвоздике секачку. Подтянул трусы и как можно тише приотворил входную дверь.

Холодный ветер мотал кроны деревьев по звёздному небу, звёзды были крупные, слезящиеся, навыкат.

Горстями, пригоршнями, вёдрами срывались с высокого дерева грецкие орехи, лупили по железу крыши, подпрыгивали, некоторые даже раскалывались.

«Ну, Лёня…» — рассмеялся Плющ, набросил курточку и закурил. Он ползал на коленях при слабом свете приоткрытой двери, собирал почти на ощупь законченные прохладные изделия тёплой природы и складывал их в кучку, по-хозяйски.

На рассвете закричал, как ни в чём не бывало, доисторический петух на дальнем хуторе. Солнечный луч тыкался в хрустальный дамский флакончик на полочке, флакончик ёжился, уворачивался, трепетал и повизгивал.

Плющ спустился к морю и задохнулся. Ветер утих, но воздуха было так много, что он не помещался в пространстве, в самом себе, горчил и становился почти непригодным в своём совершенстве.

Море было белое от жёлтой пены, только на горизонте чернела неуместная полоса.

По твёрдому мокрому песку, отливающему спелой сливой, похаживал без дела мартын, иногда останавливался, замирал, вглядываясь в своё бледное отражение.

Боком по галечным ступенькам, одна за другой спустились две приезжие бледные тётки, сбросили халатики и куда-то побежали в одинаковых синих купальниках.

— Красиво, — сказал Плющ, — но не интересно…

Так рано он не вставал давно.

Пустой пляж, лишённый примет современности, мог бы и навеять что-нибудь хорошее, прежнее, но проступали справа сквозь марево силуэты портальных кранов Ильичёвска, умаляли первобытность пляжа, укорачивали пространство, указывали отдыхающему на его место.

Ветер переместился, доносился с востока, прямо с моря, это предвещало долгую солнечную погоду. С этого утра можно считать приезд состоявшимся и теперь надо жить медленно, внимательно и непрерывно.

Воздуха по-прежнему слишком много, поэтому — покурить и тихонько выбираться наверх, придумать что-нибудь вроде завтрака, а потом… конечно же, белые штаны. Ничего, что никто не видит, даже хорошо, они будут подтекстом или даже двадцать пятым кадром.

В доме диетолога не оказалось хлеба. Конечно, нарочно. Как они говорят: белая смерть, чёрная смерть, пшеничная смерть. Какая ещё — формовая, подовая, заварная… надо купить, сходить на площадь, заодно и Рональда проведать, а то забудет.

Плющ сварил кофе в маленькой турке, с наслаждением натянул белые штаны — они оказались неожиданно тесноваты в пуговице, молния застегнулась с трудом. Что поделаешь — ходить надо больше.

На базарчике вчерашняя баба с вином мазнула недобрым взглядом и отвернулась. Рыбак в брезентовой зюйдвестке и ботфортах продавал бычков. «Ряженый какой-то, — удивился Плющ, — и бычки, наверное, бутафорские, вчерашние».

— Низка — двадцать пять гривен, — с готовностью, не вяжущейся с суровым видом, — сказал рыбак.

— Дай помацать.

Плющ ткнул пальцем в тугого бобыря, приоткрыл жаберную крышку, понюхал и величественно отошёл.

— Что бы ты понимал, москаль паскудный…

Плющ улыбался на ходу: бычки были свежие, но белые штаны работали, требовали понтов.

Магазин Рональда был закрыт, график работы, — прочёл Плющ, с 10 до 19. Он посмотрел на солнце — девять, наверное. Всё-таки без часов неудобно, когда ты один, но не носить же это китайское фуфло. Качество часов наверняка определяет качество прожитого тобой времени. Надо съездить на Староконный, может, найдутся какие-нибудь советские — «Полёт» или «Заря».

Он побродил по площади, нашёл пивнушку, но заходить не стал. А вот и открытый магазин, и даже с небольшой очередью, как полагается, — продавщица ушла в подсобку и долго не возвращалась. Очередь не роптала, робкие бледные люди молча переминались с ноги на ногу. Наконец, появилась продавщица и в полной тишине пошла в наступление:

— Что, я не могу удалиться по своим делам? Новости! Я, между прочим, тоже человек!

Никто не возражал, и продавщица обмякла.

Плющ взял буханку чёрного и бутылку водки, сел на ящик под стеночкой и растворился в тёплом воздухе. Он видел, как Рональд открывает магазин, но не торопился. Посмотрел на солнце, на тени, чтобы запомнить, как выглядят десять часов местного времени.