Обожание - [35]

И попрошу без гнусного хихиканья. Я не больная, и Космо здоров, что бы там ни говорил Франк. Просто когда смотришь на смерть с близкого расстояния, изо всех сил цепляешься за жизнь, жаждешь той ее полноты и буйства, о которых говорила Глициния, потому-то на похороны и приносят цветы, они — органы размножения. Жизнь скоротечна, а смерть вечна, вот человек и пытается победить вечность мимолетностью, утопить эту пустоту без цвета и запаха — вечное небытие — в ярких сияющих красках и крепких ароматах жизни «здесь и сейчас»: секс, цветы, жадное желание, влажная кожа, щеки горят, пот, сперма, стук сердца, стоны и крики. Да, мы живы и кричим об этом: смотри, любовь моя, смотри, мы все еще живы!

Я однажды читала репортаж из вьетнамской деревни, которую уничтожили американские солдаты: рехнулись от страха и перебили мирных жителей. Женщина-репортер рассказала, что через несколько месяцев после трагедии большая группа журналистов отправилась во Вьетнам и им показали вскрытую могилу, куда сбросили сотни трупов мужчин, женщин и детей. Увидев весь этот кошмар, они прямо на краю разверстой могилы устроили настоящую оргию. Репортеша написала, что они делали это помимо своей воли: ужасающее свидетельство смертности человека пробудило в них немыслимый сексуальный голод, и они предались свальному греху. Как будто кричали в лицо смерти: Жизнь! Жизнь! Жизнь!

Я не сравниваю свое чувство со столь экстремальной ситуацией, ваша честь, и все-таки в тот вечер я очень сильно хотела Космо. Но дети были дома, и их присутствие было почти осязаемым — из-за болезни Фионы и невыносимого настроения Франка. Я люблю своих детей, ваша честь, Бог свидетель, как сильно я их люблю, но в тот вечер мне хотелось, чтобы они оказались у отца, в Верхних Альпах. Они не давали мне дышать. Ну вот, я это сказала. Дети перекрывали мне кислород.

К десяти я сделала для них и с ними все, что могла. Накачанная лекарствами Фиона дремала у себя в комнате. Франк поужинал. Он так явно осуждал меня и негодовал, что я не решилась зайти пожелать ему спокойной ночи. Если бы я только могла почитать ему на ночь! Но он больше не желал слушать сказки… Если бы он разрешил приласкать его… если бы мы устроили шурум-бурум, как когда-то (мы катались по ковру, как борцы вольного стиля, чем безумно раздражали Михаэля)… но он не хотел. Франк перестал быть ребенком — ему исполнилось одиннадцать. А в одиннадцать ты слишком большой для шумных игр с матерью.

Как должна вести себя мать с сыном-подростком, лишившимся отца? Как пробить стену молчания и коснуться его души? Как утешить мальчика, как вселить в него уверенность, если больше не можешь обнять его и прижать к груди, если он уворачивается даже от легкого поцелуя на ночь?

ЛАТИФА

Если меня снова не перебьют, скажу, что, когда мать принимает у себя любовника, она не наладит отношений с сыном. Я потрясена, ваша честь, тем, что узнала тут о поведении французских матерей. Эта Эльке и эта Вера, они ведь все портят, для меня и моих подруг такое немыслимо — мы носим наших мужей на руках, делаем все, чтобы поддержать семью, а они сами ее рушат, а потом удивляются! Мы с тяжелым сердцем наблюдали, как замыкаются в себе и угасают наши мужья, потому что здесь, во Франции, они не мужчины, а эти нарочно гонят своих мужчин! Да будь у Касима отец, он никогда не попал бы в тюрьму, так-то вот, я говорю чистую правду и, что бы ни сделал Касим, я люблю его также сильно, как ваша матушка любит вас. Матери любят своих сыновей, ваша честь. Но мальчик без отца — что твоя петарда с зажженным фитилем — неминуемо взорвется.

ЭЛЬКЕ

Да, Латифа. Нашим сыновьям на роду было написано сойтись. И они сошлись — на наше общее несчастье. Но в то время, о котором я говорю, они еще не были знакомы.

ЛАТИФА

Как это не знакомы? Вы же поклялись говорить правду, мадам! Ваш Франк не знает моего Касима?

ЭЛЬКЕ

Мы рассказываем эту историю для судьи. Понимаете? Сначала одно, потом другое — все по порядку.

ЛАТИФА

А-а-а, я поняла. Сначала одно, потом другое. Они еще не знакомы, Касим и Франк, они еще не родились. Тогда послушайте, прошу вас: мой муж переехал жить в средний город в 60-х, это было до того, о чем вы сейчас рассказываете значит, сейчас моя очередь, и я не понимаю, почему никто мне не сказал, нехорошо.

Хасану тогда было двадцать четыре года, и у него были красивые черные усы и черные глаза, блестящие, как ночной костер в пустыне. Я знала его всю свою жизнь — он мой двоюродный брат, в четырнадцать лет я была влюблена в Хасана, обожала его, он не умел ни читать, ни писать, но знал наизусть много стихов, и я слушала их, и щеки у меня горели: Сегодня она взяла в плен мое сердце, / Газель, пришедшая с Арафата. / Подруги шли вместе с ней, / К колодцу, медленным шагом. / И платье ее было из чистого шелка, / Из пестрого шелка, / И бусы блестели на шее. / Как забыть мне мою газель?/ Она — моя жизнь…[5]Когда в один прекрасный день отец отвел меня в сторону и сказал: «Латифа, мы с братом решили, что ты выйдешь замуж за Хасана, это хорошая партия…» — мое сердце от счастья забилось в груди, как испуганный козленок. Но отец продолжил: «Ты знаешь, в какой нищете мы живем, жизнь сурова, слишком сурова, дела идут даже хуже, чем после войны, поэтому, когда вы с Хасаном поженитесь, он уедет во Францию делать шины, потому что все французы в том городе делают военные самолеты, а людей, чтобы делать шины, не хватает. Надолго он там не задержится — заработает денег для семьи и вернется, а ты пока будешь жить с его родителями…»