Обожание - [36]

Не беспокойтесь, ваша честь, я не стану утомлять вас деталями, но накануне отъезда Хасана во Францию — я уже переселилась к его матери — он пришел попрощаться и вынул из джеллабы[6] изумительный нож, длинный и очень острый, с рукояткой, сделанной из козьего рога. Посмотри, сказал он, этот нож живет в моей семье больше ста лет, я получил его от отца, а он — от своего. Доверяю его тебе, Латифа, этот залог моей любви будет когда-нибудь принадлежать нашему сыну.

И он уехал.

НОЖ

Твердой и уверенной была рука, воткнувшая меня в тот день в живот Космо: казалось, мастер сделал его по мерке той ладони. Такая удобная хватка, ваша честь, не слишком жесткая, но и не вялая. Нет ничего противнее потной ладони, дрожащей руки, которая еще не решила, что будет с вами делать и будет ли вообще. Та рука не была ни влажной, ни скользкой, ее облегала перчатка из розового шелка — такого тонкого, что я чувствовал, как напрягаются мускулы… В руке ужасно много мускулов…

ЛАТИФА

Прошу вас, ваша честь, прикажите этому Ножу замолчать! Его очередь давать показания подойдет еще очень нескоро!

Я продолжу. То, о чем я уже рассказала, происходило в 1965 году, а мой первенец, Касим, родился в 1966-м. Каждые два года муж возвращался на родину, а уезжая, оставлял меня беременной, благодарение всемилостивому Аллаху, так что, когда в 1974-м Хасан позвал меня к себе, у меня было четверо детей — два сына и две дочери. Мы плыли на корабле, ехали на одном поезде, потом на другом и наконец добрались до Шанселя. Когда я еще жила в Алжире, муж объяснил мне, что это название переводится как «Удача», очень большая удача, но, попав сюда, я поняла, что на самом деле означает это слово. Здесь все шатаются, ваша честь, тут просто невозможно ходить прямо. Смотрите, я изображу вам на пальцах план города: вот центр с собором, дворцами эпохи Возрождения и красивыми домами с фахверковыми стенами, а Шансель здесь, на севере, чтобы попасть туда, нужно перейти через железнодорожные пути, потом через кладбище, мимо тюрьмы, товарной станции; на востоке находится парижская трасса, а за ней река! Все мы, тридцать тысяч жителей Шанселя, заперты в таком треугольнике… Горе мне! Брожу одиноко / Среди тьмы незнакомых людей / У каждого свой удел, своя судьба / Все в руках милосердного Творца… Вначале все было неплохо, здесь кипела жизнь, в среду утром на рынке можно было встретить людей с разным цветом кожи, говорящих на двадцати разных языках, нам с подругами было интересно, хоть мы и скучали по родной деревне… Но я позволю себе заметить, ваша честь, что французскому президенту пришла в голову странная идея (муж сказал мне, что это воля судьбы, но позже я поняла, что так звали президента — Жискар Д’Эстен[7]) — привезти сюда семьи алжирцев в тот самый момент, когда рухнула экономика. Надеюсь, мне не нужно давать вам урок истории? Нефтяной кризис, увольнения, безработица, дела в Шанселе шли все хуже с каждым днем, те, кто мог уехать, уехали, и в конце концов остались одни арабы. Как капризно и многолико время / В нем корни счастья и несчастий… Хасана уволили с завода, взамен он нашел только работу мусорщика, ничего постыдного в ней нет, но мы жили на его зарплату, семья росла — у нас было уже восемь детей, а в квартире было четыре комнатушки, другой мы себе позволить не могли, за эту-то платили шестьсот франков в месяц, нет, я вовсе не хочу запутать вас, ваша честь, вы, верно, хотите спросить, как все это связано с Космо, но связь есть, все в этой жизни связано, и я хочу объяснить вам, почему Хасан с годами становился все более замкнутым и молчаливым.

В 1979 году судьба нанесла нам совсем страшный удар: муж упал с грузовика, повредил три позвонка, его плохо прооперировали, и он остался кособоким, не мог запрыгивать в мусоросборочную машину, и его сделали подметальщиком в старом городе, а это очень тяжелая работа, приходится ездить на двух автобусах, и он так выматывается за день, что вечером не хочет говорить ни со мной, ни с детьми, надевает джеллабу и садится — на скамью на улице, если погода хорошая, или у окна в кухне, если идет дождь. Сидит и смотрит, но смотреть-то не на что, ваша честь, разве что на дома и небо, а оно всегда либо серое, либо белое, и так он сидит часами, положив ногу на ногу, ничего не делает, курит и смотрит в пустоту, ему теперь сорок лет, усы у него поседели, Хасан ничего не говорит, но я знаю, что, глядя на решетки на окнах домов напротив, думает он о стихах и о ночах в пустыне. Мои глаза оплакивают родину предков, /Любовь к ней живет в душе… моего существа… Нет, я не пытаюсь вас разжалобить, просто хочу объяснить, почему все годы Касим почти не слышал отцовского голоса…

Мой старший сын рано отбился от рук, в десять лет он уже болтался со взрослыми, в одиннадцать — курил сигареты и гашиш, в двенадцать — воровал в магазинах и то и дело попадал в полицию. Скажите мне, ваша честь, что, ну что я могла поделать, скажите?

Ну все, молчу. Я понимаю, что отняла у вас много времени, но это потому, что меня все время перебивали, вот и накопилось.

ЭЛЬКЕ

При всем уважении одной матери к другой, пусть даже в том, что нас связывает, много горечи и боли, я хотела бы продолжить свой рассказ с того самого места, на котором остановилась, — история Латифы была столь драматична, ваша честь, что вы могли забыть, о чем я в тот момент говорила, так что позволю себе освежить вашу память, — итак, я на цыпочках вышла из комнаты сына, чтобы вернуться к любовнику.