Теперь и мать, и бабушка, и отецъ, и Леля спятъ здѣсь же, рядомъ, у церкви, а я еще живой, но… не только безъ радости жизни, но и безъ всякой надежды на эту радостъ. Жизнь представляется мнѣ узкой тропинкой, протоптанной между двумя холодными стѣнами изъ снѣжныхъ сугробовъ и ведущей къ кладбищу. А тамъ что? Не знаю!
Я просидѣлъ въ мезонинѣ очень долго. Жаль было разставаться съ тѣмъ дѣтскимъ чувствомъ, которое я могъ, хоть не надолго, возстановить въ моей душѣ.
Когда я сошелъ внизъ — солнце уже заходило, и его красные лучи освѣщали комнаты неровными пятнами. Первая, большая зала съ аркой стоитъ совсѣмъ пустая. Куда дѣлась вся мебель — не знаю, не помню. Шаги гулко раздаются въ ней. Я скорѣе прошелъ въ гостиную, — въ ней все на своемъ мѣстѣ, все какъ было и двадцать, и тридцать лѣтъ тому назадъ: грузныя кресла краснаго дерева съ высокими выгнутыми спинками и твердыми сидѣньями, безъ пружинъ, обитыми зеленомъ репсомъ; длинный, узкій диванъ, овальный столъ передъ нимъ. По боковой стѣнѣ — козетка въ видѣ буквы S и замысловатый рабочій столикъ съ мѣшкомъ изъ зеленаго репса. Трельяжи безъ зелени и экранъ съ вышитымъ по канвѣ грекомъ… Все это забытое, запыленое, точно заснувшее. Я чувствовалъ, что мнѣ неловко идти громко, и пошелъ дальше, едва ступая. Столовая съ ея раздвинутымъ круглымъ столомъ, уродливымъ шкафомъ, вылѣзающимъ чуть не на полкомнаты, и съ горкой для серебра тоже точно заснула въ пыли.
Я прошелъ въ комнату матери. Темныя сторы спущены; я поднялъ ихъ; солнце только однимъ краемъ оставалось на землѣ, комната на минуту засвѣтилась золотисто-краснымъ свѣтомъ. Я оглядывалъ ее съ волненіемъ и любовью, мнѣ хотѣлось найти хоть въ чемъ-нибудь присутствіе той души, которая столько лѣтъ жила здѣсь, любила, радовалась, плакала, страдала. Нѣтъ! Ничего нѣтъ! Большая деревянная кровать съ рѣзными спинками, ширмы, обтянутыя англійскимъ ситцемъ, туалетъ, маленькія кресла со спинками — корытомъ… Солнце сѣло, и вся комната опятъ потухла, стала опять холодная, безжизненная, мертвая.
Въ кабинетѣ отца — та же смерть. Его письменный столъ — бюро, за которымъ онъ сидѣлъ по утрамъ и разговаривалъ съ приказчикомъ — сдвинутъ къ стѣнѣ. Мнѣ вспомнилось, какъ нервничалъ отецъ при этихъ докладахъ, какъ раздраженно останавливалъ приказчика на полсловѣ, и перо прыгало въ его дрожащей рукѣ.
Отецъ былъ контуженъ въ голову при усмиреніи польскаго возстанія, долженъ былъ выйти въ отставку и поселился въ деревнѣ. И головныя боли, и вынужденное бездѣйствіе тяготили его, онъ былъ постоянно или грустный, или раздраженный, и это тяжкимъ гнетомъ лежало на матери. Она обожала его и вся ея жизнь была наполнена тѣмъ, чтобы успокоить, не разсердить, угодить… Намъ съ Лелей это было непріятно и безсознательно возмущало насъ, хотя мы любили отца.
Имѣніе принадлежало матери, но все управленіе имъ было въ рукахъ отца и онъ ревниво относился къ своему дѣлу, но хозяйничать не умѣлъ, увлекался, заводилъ какія-то нововведенія, ему все портили, и онъ постоянно разстраивался. Поэтому разговоры съ приказчикомъ были самыми страшными минутами въ жизни матери, и она ходила сама не своя у дверей кабинета. Иногда она говорила мнѣ:
— Сережа! Пойди къ папѣ, спроси его…
И она выдумывала какой-нибудь вопросъ. Я не понималъ, что она хотѣла перемѣнить его настроеніе моимъ приходомъ, и удивлялся ея «приставанью» къ папѣ.
Помню, разъ она вбѣжала ко мнѣ блѣдная и особенно встревоженная, и прямо сказала:
— Сережа! Иди скорѣе въ кабинетъ.
Я не спросилъ, въ чемъ дѣло, и побѣжалъ къ отцу. Уже издали звенѣлъ его высокій, прерывающійся голосъ. Я отворилъ дверь и увидалъ бѣлую костлявую руку отца съ блеснувшимъ на ней обручальнымъ кольцомъ и услыхалъ звукъ пощечины. Сначала я ничего не понялъ. Отецъ стоялъ спиной ко мнѣ, а за нимъ, весь съежившись и виновато смотря на него, стоялъ старшій конюхъ Дормидонтъ — мой другъ по конному двору. Приказчикъ Ермолаичъ стоялъ тутъ-же…
Я никогда не забуду этого, но не забуду и слезъ отца, не забуду, какъ онъ просилъ меня простить его… Я простилъ, а Леля не простила и много позже вспомнила про это…
Послѣ случая съ Дормидонтомъ, я самъ почти не выходилъ изъ кабинета отца по утрамъ. Онъ иногда доходилъ до крайняго раздраженія, но сдерживалъ голосъ, и только рука, сжимавшая перо, нервно стукала по столу. И до сихъ поръ на облупленной клеенкѣ стола видны чернильныя цятна. Пятна сохранились, а того, что было пережито, перечувствовано и выстрадано здѣсь — нѣтъ и слѣда.
Я пошелъ дальше. Буфетная, три проходныхъ комнаты, большая дѣвичья и людскія. Съ этой стороны домъ кончается выходомъ на крытую галлерею, ведущую въ кухню.
Съ другой стороны — отдѣленіе бабушки и комнаты для пріѣзжихъ, — въ нихъ прежде жила Леля, а потомъ я съ женой… Мнѣ было больно идти туда…
Исторію Лели вы знаете… Тотъ старинный крестъ, который вы повѣсили на раму ея портрета — такъ и остался на ней. Да! Она сама возложила на себя тяжкій крестъ, всю свою жизнь несла его и упала подъ нимъ…
Она уѣхала отсюда, изъ Турьихъ Горъ, восемнадцати лѣтъ и вернулась сюда черезъ пятнадцать — въ гробу. Я привезъ ее сюда; мнѣ хотѣлось хоть внѣшней близостью примирить мать съ Лелей. Но мнѣ не удалось это. Мать до самой смерти не простила ей.
