Оборванная переписка - [8]

Я не зналъ, какую правду сказалъ тогда. Меня просто изумляло, какъ вы работаете нервно и безъ отдыха, какъ боитесь остаться одна, какъ набиваете чисто-внѣшиимъ образомъ вашъ день, вашу жизнь тысячами впечатлѣній. Надо желать бѣжать отъ себя, чтобы жить такъ!

Мое душевное затишье, о которомъ вы говорите съ ироніей — безконечное сѣрое небо: бури не жду, но и солнца не вижу. Иногда неудержимо захочется солнца; тогда я укладываю чемоданъ, чтобы ѣхать въ Петербургъ… Вначалѣ это было со мной часто, теперь является все рѣже и рѣже: вспомню тѣ рамки, въ которыя я долженъ былъ бы вдвинуть себя, свои желанія, свои слова, всю свою душу, и остаюсь. Здѣсь — рамокъ никакихъ; нѣтъ даже ни сегодня, ни завтра…

С. Р.

Отчего ни слова о своемъ здоровьи? Здоровы ли вы?

XI 21 декабря, Петербургъ

Я здорова, дорогой Сергѣй Ильичъ, должно быть здорова, потому что не замѣчаю моего здоровья. И по-прежнему — какъ вы говорите — бѣгу отъ себя. Да, именно, бѣгу; это вы хорошо сказали. Когда не хочешь слышать чьего-нибудь голоса — стараешься шумѣть какъ можно больше… Я шумлю, хлопочу, бѣгу… Кругомъ меня суетятся маленькіе люди съ маленькими волненіями, но ихъ такъ много и они такъ шумятъ, что заглушаютъ голосъ моей совѣсти. Я топчусь, какъ бѣлка въ колесѣ, вѣроятно, все на одномъ мѣстѣ, но мнѣ кажется, что я стремлюсь къ чему-то и иду куда-то. И мнѣ некогда скучать, некогда прислушиваться къ себѣ, некогда плакать…

Неужели вы остаетесь въ деревнѣ? Значитъ, я васъ долго не увижу? Мнѣ это больно.

Хоть пишите мнѣ часто и много.

В. Ч.

XII Турьи Горы, 24 декабря

Да, я рѣшилъ остаться здѣсь, мой дорогой другъ, и съ радостью буду переписываться съ вами и часто, и много. Не знаю только, займутъ ли васъ мои письма. Моя здѣшняя жизнь такъ далека ото всего, что васъ занимаетъ и окружаетъ. Вотъ теперь — праздники, вы, навѣрное, заняты по горло: елка для Вити и Вовы, елка для пріютскихъ дѣтей, подарки… А рядомъ съ этимъ: отчетъ къ запоздавшему общему собранію, послѣдняя новая книга, засѣданія въ десяти разныхъ комитетахъ… Вздохнуть некогда!

Здѣсь — кругомъ все точно въ ватѣ, въ бѣлой пушистой ватѣ: земля, деревья, домъ, люди, — все тепло закутано ею. Тропинка въ саду, ведущая на кладбище, идетъ между двумя бѣлыми стѣнами почти въ мой ростъ вышиною, старыя сосны стоятъ всѣ косматыя отъ своей сѣдой гривы, домъ, длинный сѣрый домъ, точно увязъ по поясъ въ снѣгу.

Вчера я вышелъ на крыльцо флигеля. Было девять часовъ утра. Солнце, еще не высокое, свѣтило ласково и весело; на нѣжно голубомъ небѣ толпились легкія облака. Пахло свѣжимъ снѣгомъ. И ни звука, ни одного звука. Точно жизнь отлетѣла куда-то.

Я рѣшилъ остаться здѣсь на долго и велѣлъ открыть большой домъ…

Вчера же я и перебрался въ него, т. е. собственно въ двѣ протопленныя комнаты. Но я обошелъ весь домъ. И вдругъ въ немъ на меня пахнуло, вмѣстѣ съ сыростью нежилыхъ комнатъ, тѣмъ особымъ запахомъ, какимъ наполнены всегда помѣщичьи дома: смѣсь лавандовой воды съ кислой капустой.

И этотъ запахъ сразу перенесъ меня за много, много лѣтъ назадъ, и я, не отдавая себя отчета, прежде всего пошелъ въ мезонинъ, гдѣ была когда-то наша съ Лелей дѣтская. Она осталась почти такой же, какой была лѣтъ тридцать, тридцать пять тому назадъ. Только тогда она мнѣ казалась очень большой и высокой, а теперь точно съежилась, сузилась и стала ниже. Мебели нѣтъ, только въ углу стоитъ громадное кресло, обитое глянцевитымъ ситцемъ. И вдругъ мнѣ вспомнилась одна моя болѣзнь (мнѣ тогда было лѣтъ восемь), когда я горѣлъ, какъ въ огнѣ, а возлѣ моей постели, въ этомъ самомъ креслѣ, по ночамъ дремала моя мать. Глянцевитый ситецъ на креслѣ былъ для меня цѣлой сказкой: темный листъ, склонившійся надъ краснымъ цвѣткомъ, казался мнѣ туркомъ въ чалмѣ, согнувшимся надъ дѣвочкой въ красной шапочкѣ. Изъ этого въ моей разгоряченной головѣ складывались цѣлыя исторіи… И теперь, черезъ столько лѣтъ — все это всплыло въ мозгу съ такой ясностью, что я могу возстановить всѣ мои тогдашнія впечатлѣнія. Я, какъ сейчасъ, вижу около себя: мать, красивую и кроткую, болѣзненнаго и добраго отца, сестру Лелю — бойкую и умную дѣвочку, и бабушку Марью Ивановну. Всѣ они собрались около моей постели, такъ какъ докторъ сказалъ, что произошелъ кризисъ и опасность миновала. Они всѣ смотрѣли на меня такими добрыми, счастливыми глазами, что я чувствовалъ, какъ они любятъ меня, и самъ любилъ себя въ эти минуты. И помню, какая неудержимая радость жизни, какое трепетное чувство любви ко всѣмъ этимъ милымъ любящимъ меня людямъ наполняли меня. Хотѣлось вскочить и перецѣловать всѣхъ. Но я едва могъ шевелиться и только смотрѣлъ на всѣхъ и улыбался. И всѣ улыбались, глядя на меня. Жизнь казалась такой радостной, такой желанной для всѣхъ.

Сестра Леля скакала по комнатѣ и размахивала руками, изображая птицу, пока отецъ не усадилъ ее къ себѣ на колѣни и не зажалъ ея рукъ своими костлявыми, но сильными руками. Мама стояла на колѣняхъ у моей подушки и тихо плакала счастливыми слезами. Меньше всѣхъ радовалась бабушка, хотя она очень любила меня. Да вѣдь старики не умѣютъ ни очень горевать, ни очень радоваться! Но и бабушка тогда была особенно оживлена, и бѣлая наколка на ея головѣ трепетала при каждомъ поворотѣ шеи. Отецъ приставалъ къ ней съ шутками; она на этотъ разъ добродугшно отвѣчала на нихъ, а Леля, сидя на колѣняхъ у отца и болтая ногами, громко хохотала, широко раскрывая ротъ. И вся комната точно смѣяласъ вмѣстѣ съ Лелей…