— Сгубила себя, опозорила семью, убила отца…
Вотъ что она повторяла каждый разъ, когда ей начинали говорить о дочери. Она была убѣждена, что судьба Лели такъ повліяла на отца, что онъ слегъ. Онъ не вставалѣ лѣтъ пять, мать была его сидѣлкой и ревниво оберегала его отъ малѣйшихъ волненій и непріятныхъ впечатлѣній. Поэтому имя сестры не произносилось въ домѣ…
Вчера я вспомнилъ все это. Вспомнилъ, какъ пріѣзжалъ сюда на каникулы гимназистомъ, а потомъ студентомъ; какъ жизнь здѣсь становилась все тусклѣе и тѣснѣе, пока не замкнулась въ маленькій кружокъ своихъ цѣлей, мыслей, интересовъ. Понятно, что, когда я окончилъ курсъ и захотѣлъ работать дальше — меня не потянуло сюда. Затѣмъ — поѣздка за границу, диссертація, каѳедра, медовые мѣсяцы успѣха и общенія съ молодежью… Три года я не былъ въ Турьихъ Горахъ. Въ это время умеръ отецъ.
Когда я пріѣхалъ опять въ деревню — я едва узналъ мать: изъ красивой стройной женщины она стала высохшей старухой и точно осѣла вся и нравственно, и физически: стала маленькая, тусклая. Всю жизнь она жила любовью къ мужу, — съ его смертью точно все умерло въ ней. Она уже не плакала больше, а какъ-то особенно больно вздыхала.
Когда я получилъ извѣстіе о смерти отца, я бросился къ мамѣ, съ тѣмъ, чтобы пожить съ ней, немноге успокоить и разсѣять ее. Мнѣ издали казалось, что она такъ убита своей потерей, что у меня нѣтъ ни темъ, ни словъ для разговоровъ съ нею. Я захватилъ съ собою книги, которыя могли бы ее занять, обдумалъ то, что и какъ я буду говорить съ нею… Но, увидя ее, я увидалъ, что жизнь сама давала ей и темы, и слова… Она жила вдвоемъ съ бабушкой и онѣ казались сестрами; онѣ никогда не ладили другъ съ другомъ, матери казалось всегда, что бабушка недостаточно цѣнитъ и любитъ зятя, и онѣ часто ссорились даже при насъ, дѣтяхъ…
Теперь онѣ тоже все время спорили, но уже не ссорились…. Столкновенія выходили изъ-за мелочей, эти мелочи составляли всю ихъ жизнь. Она шла тягуче и однообразно, какъ тиканье часовъ. Въ первый день мнѣ показались просто забавными ихъ пререканія на счетъ засахарившагося варенья и закованной лошади… Но очень скоро это стало невыносимо: однѣ и тѣ же темы, даже одни и тѣ же слова, сидѣнье въ одномъ и томъ же углу одной комнаты, одни и тѣ же жалобы и вздохи — доводили меня до тяжкаго унынія.
Я долго не рѣшался заговорить о послѣднихъ минутахъ отца. Мать первая стала разсказывать мнѣ, какъ онъ сознательно умиралъ, какъ сдѣлалъ распоряженіе въ какомъ сюртукѣ похоронить себя, что и кому отдать послѣ его смерти изъ его вещей…
— А что онъ сказалъ о Лелѣ? — не могъ не спросить я.
— Онъ зналъ, что я не люблю говорить о ней.
— И неужели не вспомнилъ? Вѣдь она была его любимицей…
— Можетъ быть, и вспомнилъ, но ничего не сказалъ…
— А ты?!
Мать не отвѣтила, только больно вздохнула. Разговоръ на этомъ и оборвался.
Потомъ она часто говорила объ отцѣ. Но ея разсказы вертѣлись на разныхъ подробностяхъ, на томъ, что отецъ любилъ ѣсть, какъ заботился объ улучшеніи имѣнія, какъ еще наканунѣ смерти позвалъ приказчика и далъ всѣ распоряженія о посѣвѣ ярового.
Вмѣсто трехъ недѣль я прожилъ въ Турьихъ Горахъ десять дней, и то съ большими усиліями; я сказалъ матери, что меня вызываютъ въ Петербургъ, она не стала удерживать меня и даже не спросила, зачѣмъ меня вызываютъ. Когда бабушка, шутя, замѣтила:
— И все ты, батюшка, врешь… Соскучился просто съ нами, старухами, здѣсь…
Мама точно испугалась, что я останусь, и сказала строго:
— Какіе вы пустяки, мамаша, говорите…
Прощаясь, обѣ онѣ раплакались: бабушка всхлипывала по дѣтски — искренно, мама вытирала глаза, точно стыдясь своей печали.
— Что это я? Казалось ужъ нѣтъ больше слезъ, всѣ выплакала… А еще нашлись, — стараясь шутить, сказала она.
Но шутка не удалась. И мнѣ, и ей было ясно, что послѣдняя ниточка между нами оборвалась. Она даже не позвала меня опять въ деревню, я не сказалъ ей «до свиданья».
Она писала мнѣ рѣдко и коротко, и все обижалась: обижалась на то, что я только «увѣдомляю о себѣ», обижалась на мое равнодушіе къ хозяйству, такъ трудно доставшемуся покойному отцу.
Мой уходъ изъ университета былъ для нея новой обидой. Она жалѣла себя, писала, что ея лучшія чувства оскорблены, просила меня бросить идеи сестры Елены, быть вѣрнымъ слугою своего отечества и достойнымъ сыномъ Ильи Дмитріевича Ряполовскаго…
Вокорѣ я уѣхалъ за границу, носился по свѣту со своей тоской…
Больше я не видалъ мать. Она умерла черезъ три года послѣ смерти отца, умерла внезапно. Бабушка похоронила ее и написала по моему петербургскому адресу письмо, гдѣ увѣдомляла меня довольно спокойно и обстоятельно о кончинѣ матери. Письмо пропутешествовало за мной чуть не мѣсяцъ. Я разсудилъ, что ѣхать домой въ деревню не было смысла: мать была уже въ могилѣ. И я остался за границей… Вскорѣ я встрѣтился съ Анной — моей будущей женой…
Когда я былъ женихомъ, почти наканунѣ свадьбы, пришло извѣстіе о кончинѣ бабушки. Я весь былъ поглощенъ моимъ счастьемъ, моими радостными заботами, и къ новой могилѣ тамъ, далеко, на родинѣ — отнесся совершенно спокойно и холодно. Потомъ женитьба, потомъ…
Нѣтъ! Не могу объ этомъ… Могу говорить о мертвыхъ, о живомъ горѣ говорить не въ силахъ. Могила съ ея неязбѣжностью и тайной — примиряетъ и даетъ какое-то высшее успокоскіе. Смерть стираетъ все мелкое и темное и оставляетъ лишь вѣчное. А жизнь съ ея пошлостью и грязными подробностями возмущаетъ и злитъ… Лучше не думать, не помнить…
