Оборотни Митрофаньевского погоста - [3]

Он был петербуржец, притом классический. Бледный, с правильной речью и свинцовым блеском в глазах, он отличался туманным отношением ко всему, что способствовало продлению человеческого рода, женился по юношеской беспечности, овдовев, преисполнился отвращением ко всяким матримониальным порывам, любовь почитал за несчастье, в котором может помочь только Бог. Пил он весьма умеренно, был скромен и маниакально патриотичен, одобрительно мычал по поводу любых действий властей, относя их к числу не постижимых разумом явлений. Был богат, но скрывал это, мылся в Воронинских банях в номерах за пятнадцать копеек, вскользь упоминал о какой-то хронической болезни, но никто не мог понять, о чём, собственно, речь, любил домашнюю выпечку и жареную курятину, терпеть не мог революционеров и, в особенности, революционерок, и имел обыкновение жить так, как будто не имел к своей жизни никакого отношения.

При этом те, кто хоть раз сталкивались с Корвин-Коссаковским лично, никогда впредь не отзывались о нём дурно, почтительно умолкая при упоминании одного его имени, и они же часто задавались вопросом: что связывает Арсения Вениаминовича, человека весьма тонкого и одарённого, питомца лучшего императорского университета, с выпускником Главного инженерного училища, недалёким служакой Бартеневым, с которым кроме как о сети железных дорог, о хлебопечении для войск, прессовании фуража да устройстве военных лагерей - и поговорить-то не о чем было? Да, Порфирий Дормидонтович несведущ был ни в литературе, ни в искусстве, но Корвин-Коссаковского, казалось, недалёкость друга ничуть не тяготила. Бартенев никогда не задавал ненужных вопросов, отличался здравомыслием и удивительной наблюдательностью, к тому же, и у Арсения Вениаминовича не раз был случай в том убедиться, абсолютно не ведал страха. Упрям был, правда, и пол женский недолюбливал, но тут Корвин-Коссаковский с ним сходился. А что до книжек новомодных - да Бог с ними, с книжками-то.

Бартенев опрокинул уже третью стопку водки, закусывая их пирожками с говядиной, меж тем как Корвин-Коссаковский лакомился жареной курицей по-венециански, называемой им так потому, что его кухарка Анфиса тушила жирных деревенских кур в оливковом масле с веточками розмарина и сочным черносливом, в чём Арсению Вениаминовичу виделось нечто экзотическое и заморское. Порфирий уже рассказал, как неудачно скатился с пригорка у Митрофаньевского кладбища и умолк, но Корвин-Коссаковский, зная дружка как облупленного и понимая, что тот и пешком спокойно пришёл бы к нему в навечерие, как договаривались, терпеливо ждал продолжения рассказа.

Оно и воспоследовало.

- Не знаю, говорить ли? - Бартенев вздохнул. - Странность такая.

Корвин-Коссаковский молча ждал.

- Сон мне этой ночью у погоста привиделся да такой, что не приведи Господь.

И Бартенев рассказал о примерещившемся ему на кладбищенской скамье. Он нервно усмехался и явно хотел услышать от своего умного друга, что всё это сущая ерунда и пустой вздор, и тут замер и похолодел. Корвин-Коссаковский сначала слушал его с улыбкой, особо вытаращил свои цыганские глаза, услышав латинскую абракадабру, но к концу повествования улыбаться перестал. Он смотрел на Порфирия пристальным тяжёлым взглядом, и губы его как-то нервно кривились. На физиономии читалось некое даже потрясение, а выражение это появлялось на лице чиновника высшей полиции, ох, как нечасто. Можно даже сказать - вообще никогда не появлялось.

Когда Порфирий умолк, Корвин-Коссаковский медленно поднялся, взял лафит коньяка, наполнил пузатый бокал на треть, прихлебнул и уставился в пол. Бартенев совсем растерялся. Он не боялся, что Арсений посмеётся над ним, но столь странная задумчивость и непонятное молчание удивляли. Уж не всерьёз ли он всю эту нелепицу воспринимает, в самом-то деле?

- Да что с тобой, Арсюша? Чего молчишь-то? - Бартенев попытался заглянуть в опущенные глаза друга.

Корвин-Коссаковский пожал плечами.

- Удивительно, - он потёр длинными пальцами высокий лоб и посмотрел на Бартенева. Было заметно, что Арсений взволнован, но старается не показать виду. Наконец он смирил дыхание и размеренно проговорил. - Понимаешь, богач может увидеть себя во сне нищим, а бедняку может привидеться сказочное изобилие. Это обычно. Страхи и мечты отражаются в снах. Во снах есть магия, какую ощущаешь лишь в иных творениях искусства, и отчётливое сонное видение запоминается порой на годы. Человек может так уверовать в сонный морок, что и жизнь себе исказит. Но... тебе никогда не может присниться каломель, если ты не знаешь, что это такое, - он снова прихлебнул коньяк и чуть порозовел, - человек отражён в своих снах так же, как в жизненных поступках. Расскажи мне твои сны, и я скажу, кто ты.

Бартенев напряжённо слушал. Дружок его часто философствовал, но сейчас говорил что-то совсем уж нелепое.

- Ты о чём это, Арсений? - осторожно спросил Порфирий.

- О том, что ты никогда не запоминаешь того, чего не хочешь знать. Но ты очень наблюдателен.

- И что?

- В гимназии ты пользовался моими латинскими конспектами, сам ничего не учил, - растолковал Арсений, -профессора Шмидта до белого каления доводил, ни спряжений, ни склонений никогда не помнил и всё путал.