Глава 1. Ночь на кладбище.
Сколько демонов носится в этом воздухе?
Если бы только позволил Бог показать нам их
отвратительный образ, то мы подверглись бы умопомешательству.
Иоанн Златоуст
'Все бабы дуры'. Порфирий Дормидонтович Бартенев, генерал-майор, профессор фортификации Санкт-петербургской Михайловской артиллерийской академии, был убеждён в этой истине так же прочно, как в том, что в небе есть солнце. Однако его превосходительство всё же не был женоненавистником и полагал, что, хоть баба и глупа, но нужна в хозяйстве, и уже десять лет неустанно воевал со своей экономкой Февронией Сильвестровной Обрезковой, вдовой кавалерийского штабс-ротмистра, женщиной видной, холёной да дебелой. Хозяйствовала она умело и рачительно, обожала буженину и Шато Монтрез, боялась только мышей и призраков, от первых держа в доме толстого кота Губернатора, а от вторых защищаясь иконой Спасителя и крестным знамением, но идеалом не была, ибо, увы, любила праздную болтовню.
Глупейшим наставлением проводила она его и нынешним вечером, убеждая оставить дурацкую затею ехать на ночь глядя в Лиговку, на дачу к однокашнику, графу Арсению Вениаминовичу Корвин-Коссаковскому, да ещё на беговых дрожках.
- Помилуйте, Порфирий Дормидонтович, что вы затеяли? - Феврония Сильвестровна упёрла руки в округлые бока. - Места глухие, тракт нехоженый, после таких дождей - топь там непролазная! Ну, как застрянете? Возьмите Сидора да поезжайте в шарабане! А того лучше - утром бы и поехали, чай, не ждёт вас Арсений Вениаминыч раньше субботы! Куда ехать на ночь-то глядя?
Ну, не дура ли? Утомлённый вздорным бабским пустословием, Порфирий Дормидонтович, собравшийся с другом на ночную рыбалку, пока по последнему теплу бабьего лета прекрасно ловились сомы да налимы, только хмыкнул, поплотнее укутался тёплым пледом да стегнул Красотку. С Английского проспекта, где он квартировал в пятикомнатной квартире в доходном доме Сухотина, до Обводного канала - рукой подать. Чего же кликушествовать-то? Он благополучно миновал городские кварталы и вскоре увидал купола небольшой деревянной церквушки Митрофания Воронежского, мимо которой вдоль кладбища пролегал дорожный тракт.
Тут, однако, начались странности. На западе сошлись тяжёлые зубастые тучи, сожрав закат, и как-то непотребно быстро стемнело. Потом, напугав Красотку, невесть откуда перед коляской проскочила кошка. Может, и не чёрная, в сумерках не разглядеть было, но впечатление оставила прескверное. Дальше - больше. Кобыла ни с того ни с сего захромала, а стоило дрожкам двинуться на спуск у ограды погоста, как колесо наскочило на камень, оглобли вместе с передней осью ушли влево, сбруя порвалась, кузов соскочил у поворотного шкворня и кувырком полетел под горку - аккурат в гнилое болото!
Сам Порфирий Дормидонтович из коляски успел всё же выскочить, хоть и основательно зашиб колено. Припадая на больную ногу, он спустился с насыпи к болоту и зло сплюнул: снизу шёл непереносимый запах гнилой тины, коляска наполовину ушла в топь у самого берега. Но чтобы самому извлечь дрожки из зловонной жижи - об этом нечего было и думать.
Перепуганная лошадь тряслась и хромала пуще прежнего, и его превосходительству ничего не оставалось, как привязать Красотку к могильной ограде да опуститься на скамью рядом. До Лиговки недалеко, но уже ни зги было не видать. Бартенев впотьмах долго на чём свет стоит костерил болтливую Февронию, заговорившую ему дорогу, потом укутался пледом да прислонился головой к старому вязу. Он решил отдохнуть пол часика, а потом, несмотря на хромающую кобылу и ноющую ногу, всё же добраться до Арсения.
Через четверть часа октябрьские тучи медленно расступились, в их прогале прорисовалась полная луна, осветившая окрестности мертвенным желтоватым сиянием. Тут Порфирий Дормидонтович несколько раз сморгнул, ибо просто не поверил глазам. Нет, не померещилось. Из бурой хляби смердящего болота, куда свалились его дрожки, подымалось белёсое марево. В самом тумане не было бы ничего удивительного, если бы не соткался он вдруг на глазах Бартенева в явственную фигуру и не заскользил к развилке дорог, - как раз в дюжине шагов от Порфирия Дормидонтовича. Призрак не заметил его, оцепеневшего на скамье за стволом вяза, но, повернувшись к погосту, вдруг отчётливо произнёс какую-то абракадабру, как показалось Бартеневу, на латыни:
- Веспертилио цецилиус профундус провоко те кветус постумиус пестиферус.
От звуков его утробного лающего голоса с оголённых ветвей старого вяза с глухим карканьем поднялось сонное воронье, из болота донеслось приглушенное жабье урчание, а одно из надгробий неподалёку от его превосходительства с металлическим скрипом сдвинулось к ограде. Из образовавшегося чёрного отверстия на поверхность поднялся гроб, тут же услужливо распахнувшийся. Порфирий Бартенев, ожидавший увидеть полуистлевший скелет, опешил: физиономия появившегося покойника и вправду была обычным черепом, но выряжен мертвец был бесподобно. Его лайковые перчатки плотно обтягивали узкие ладони, в карман жилета уходила цепочка от золотых часов, сделанная в виде змеиной чешуи. Усопший был в белоснежных манжетах и тёмном фраке от лучшего портного. 'Ишь ты, фертик какой...', неодобрительно пронеслось в голове Бартенева.
