Оборотни Митрофаньевского погоста - [29]

- Мужчину влечёт к женщине. Пустота засасывает, - он отложил салфетку, - женщины бывают блондинками или брюнетками, и лучше же всех та, которая молчит, а хуже считающие религию, философию и искусство туалетами, в которые они наряжаются, думая, что это им к лицу.

- Стало быть, не любите?

-Никто не отвергает женщины, если может стать её любовником, но как ни восхитительно соитие, дальнейшее присутствие женщины в моей спальне невыносимо.

Встреча оставила у Корвин-Коссаковского двойственное впечатление, Сабуров на лету схватывал тезисы собеседника, но суждения его были далеки от чистоты и подтверждали сказанное графиней Нирод. Давно привыкший разгадывать душевные тайны, Корвин-Коссаковский пока назвал Сабурова умным человеком, но душевно искажённым, при этом ничего необычного, запредельного, суть от нечисти - в нём не проступало.

К тому же Аристарх Андреевич явно не пытался выдавать себя за высоконравственного человека - и Корвин-Коссаковский не почувствовал в нём лицемерия. Но тогда получалось, что он... вовсе не инкуб?

На следующий день Корвин-Коссаковскому в светской гостиной у графини Любенецкой на Невском довелось столкнуться и с Германом Грейгом. Представление о нём, как о незаконнорождённом сыне значительного человека подтвердилось, но, в отличие от Сабурова, Грейг ни разу не сказал правды.

- Вам понравилось у графини Нирод?

Тот бросил взгляд на Корвин-Коссаковского.

- У Екатерины Петровны? Ну... бал есть бал.

- Мне показалось, вы там многих знаете. Мещёрского? Энгельгардта?

- Нет, что вы? Мы почти не знакомы.

- Но вы говорили, как старые друзья.

- Мы просто учились вместе, но я вращался в других кругах.

Грейг настойчиво пытался подстроиться под мысли говорившего, угадать, каких слов от него ожидали. Корвин-Коссаковский знал, что подобное стремление может сделать из человека лицемера, а в конечном счёте - подлеца, и морщился. Можно доверять цинику, но лицемеру - никогда, лицемер сам не знает, когда врёт, а это самый опасный вид лгуна. С какой стороны не заходил Корвин-Коссаковский, он везде натыкался на скользкие ответы и пустой взгляд. Грейг напоминал нетопыря из старой басни о сражении птиц и зверей. Пока побеждали птицы, летучая мышь говорила, что она птица, ибо летает, а когда побеждали звери, называла себя зверем, потому что зубаста.

Но если предположить, что Грейг - инкуб или вампир, зачем ему выглядеть столь ничтожным?

Расставшись с Грейгом, Корвин-Коссаковский неожиданно в книжном магазине на Невском увидел Александра Критского. Подойдя, Арсений Вениаминович заметил, что тот купил несколько книг на итальянском, две из которых рассказывали о веке великих злодеяний, о Висконти, Малатесте или Цезаре Борджа. Арсений Вениаминович поприветствовал Критского и осторожно поинтересовался:

−Любите истории о злодеях?

Критский покачал головой, улыбнулся и спокойно ответил, что его много лет занимает удивительная загадка Чинквеченто.

−Я пытаюсь понять, чем эти люди отличаются от меня и моих современников. Ими руководили страсти. Время Борджа было временем, когда раскрылись все возможности, жившие в человеческой душе, в том числе и возможности преступления. Сила била через край, её хватало даже на злодеяние. Но почему потом жизнь словно остановилась, оцепенение усталости сковало людей, оставив только холодную и циническую игру ума? Почему? Для политической страсти, для веры в свою счастливую звезду, которая привела когда-то к трону Сфорца, не было больше места. Тонкие ходы Макиавелли вдруг устарели, и вместе с народными мятежами были сданы в архив старинные кинжалы тираноубийц. Почему на смену им пришла пора осторожности и душевной замкнутости? Восторжествовали надменность, скука, умственная лень, тупая жестокость. А какие лица?! Ничто в портретах Бронзино не напоминает одухотворённые профили первых Медичи, угасших так внезапно, так необъяснимо. Почему? Истощение силы?

−Человек Чинквеченто поставил себя на место Бога, - ответил Корвин-Коссаковский, - и изнемог. Возможно, тот всплеск страстей отнял силы человечества на несколько столетий вперёд.

−Тогда человек подлинно слаб, - улыбнулся Критский.

Сам он смотрел на Корвин-Коссаковского из-под полуопущенных век, и его чёрные, бархатные, подлинно итальянские глаза, напоминали зрелые маслины. Взгляд был грустен, а черты несли печать усталости.

−Вы считаете Борджа сильным? Ведь в нём была сила упыря, но не человека... - проронил Корвин-Коссаковский, внимательно вглядываясь в собеседника.

−Да, - твёрдо кивнул Критский. - Но я заметил, что человек вообще гораздо ярче способен проявить себя в подлости, чем в подвиге. Подлость картиннее, театральнее, что ли... Может быть, именно поэтому та эпоха немного напоминает театр с шекспировскими страстями. Сегодня же, - он улыбнулся, - я удивляюсь нынешним драматургам. Что они ставят на сцене? Из чего сегодня можно слепить высокую драму жизни? Из вечерних чаепитий и партии в преферанс? И ещё - ходят по воскресеньям в церковь и уверены, что попадут в рай.

−А вы не верите в рай? - торопливо осведомился Арсений.

Критский страдальчески поморщился. В голосе его проступила затаённая страстность.