Оборотень - [7]

Когда он проходил мимо кинотеатра, оттуда вывели очередную партию задержанных, по-видимому, для уточнения места работы. Значит, облавы продолжались и те, кто в рабочее время болтался по городу, могли попасться в них. Он тоже мог попасться — ведь лекции в университете еще не кончились.

В те мгновения, когда в кабинете капитана Иванова он писал свое заявление под диктовку полковника, ему казалось, что главное — освободиться от них, выйти на улицу, а там он что-нибудь придумает.

— На связь со мной будешь выходить по понедельникам, вот мой телефон, — сказал капитан Иванов, когда полковник ушел. — Адрес квартиры, где мы будем встречаться, я тебе сообщу позже. Да, и на всякий случай, — проговорил капитан Иванов с неохотой, — у нас тоже бывают предатели. С ними мы поступаем четко. Самое мягкое — даем утечку. Доводим до сведения общественности, — решил он объяснить, — что этот человек — наш сотрудник. А вообще, с нами работает много приличных людей, есть и профессора настоящие, среди интеллигенции много наших, так что ты не скучай.

Вот так. За два часа он стал стукачом. Слово это было страшно и невозможно произнести.

Он четко знал, что, если бы кого-то на их курсе заподозрили в таком, все бы тут же на него посмотрели с презрением. Парни, наверное, втихую бы набили морду. И не один раз. Вход в любую компанию был бы такому закрыт.

В университет он в тот день так и не пошел. Несмотря на опасность быть пойманным в какой-нибудь облаве, он переходил с одной улицы на другую, потом шел по третьей и все пытался найти какой-нибудь выход.

Выхода не было.

— Некоторые пытаются спрятаться, переехать в другой город, — говорил капитан Иванов. — Наивная затея. В любом городе нужно прописаться, есть паспортный стол и есть наша контора. От нас можно уйти только на тот свет. Но и там наверняка есть своя служба безопасности. Вот так-то, парень. Будешь хорошо служить — получишь премию. Хотя уже одно то, что мы спасли тебя от исключения, можешь считать наградой судьбы и актом нашего доверия.

Наконец он пришел домой, лег в своей комнате на диван и, видимо, уснул. Часов в семь вечера он очнулся оттого, что мать несильно трясла его за плечо.

— Инга звонит.

Он почувствовал, что не может разговаривать ни с матерью, ни с Ингой, но все-таки взял трубку.

— Юрик, ты заболел, что ли? — Голос Инги звучал из другой, беззаботной жизни, в которой он теперь не мог быть хотя бы гостем. — У тебя температура?

— Да, голова болит сильно, — ответил он и почувствовал, что и в самом деле голова начинает болеть.

— Юр, слушай, — Инга заговорила тише, — а у нас на курсе у нескольких человек был домашний обыск, их, говорят, ночью забрали, и Яниса тоже забрали. Никто ничего толком не знает, а все только шепчутся и передают друг другу всякую чушь.

— Угу, — отозвался Юрий. Кроме этого «угу» он ничего выговорить не мог.

— Юр, слушай, — Инга заговорила еще тише, — у нас на факультете есть кто-нибудь с фамилией Козочка?

Юрий почувствовал, как страшно заколотило у него в висках, и пробормотал деревянным голосом:

— Не знаю.

— Ладно, ложись, я тебе потом позвоню. — Ей не очень-то понравилась такая манера разговора. Но что он мог сказать ей?

«А может, рассказать все отцу? Он переговорит с ее отцом, и втроем они что-нибудь придумают, он отнесет отчет как бы о разговоре, который будто бы был». На секунду эта мысль, приходившая уже не раз за последние часы, все же показалась спасительной. Но нет, это было невозможно. Так же, как невозможно было и другое — следить за отцом Инги и обо всем там докладывать.

К утру он придумал выход.

На следующий день вместо университета он пришел в кафе в центре города прямо к открытию.

Спиртное продавали только с одиннадцати, но он на глазах у растерявшихся официанток достал чекушку, прихваченную из дома, и выплеснул ее содержимое в стакан.

— Молодой человек, у нас так пить нельзя, — официантки подошли к нему вдвоем.

— А как можно? — закричал он, выпучив глаза.

— Никак нельзя, — сказала более пожилая с явным латышским акцентом.

— Молчать! Латышское отродье! Русскому человеку погулять не дают! — выкрикнул он и опрокинул столик.

Все это было проделано так естественно, что официантки немедленно бросились звонить в милицию. Он же, единственный посетитель в пустом зале, сидел на стуле, а рядом в луже валялись осколки вазочки и лохмотья цветов. Окинув мутным взором помещение, мгновенно захмелевший натощак Юра монотонно, перевирая мелодию, затянул:

Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой! С фашистской силой темною, С латышскою ордой!

Работницы кафе испуганно смотрели на него из-за угла.

Только «ярость благородная» начала «вскипать, как волна», — появилась милиция.

Его привезли в отделение, но он и там продолжал кричать:

— Русского забираете! Да я сейчас позвоню дежурному, с вас погоны полетят! Я же их человек, я из органов, понятно?!

— Такой молодой и такой шумный, — говорил спокойный милиционер-латыш, запирая за ним решетку. — У нас здесь всякие бывают, и из органов тоже бывают, потом проспятся, просят прощения. Нам что, их свои не прощают.

* * *

Его исключали из комсомола и из университета с грохотом.