Оборотень - [30]

— Будешь, куда денешься, придёт время. Да только с детства развращать тебя не дам! Никаких лагерей и санаториев!

… Бабушка ошиблась. В свои двадцать восемь лет Гриня ни разу не познал женщину. Ему это не нужно было. Всю силу мужского возбуждения и сладчайшего удовлетворения он испытывал совсем другим образом — в моменты своей «инкарнации»…

А в то лето своих первых школьных каникул он никуда не поехал. И чтоб не оставлять мальца одного дома, без присмотра, бабушка стала брать Гриню с собой на работу. В морг.

Поначалу мальчик оставался в приёмной, с дежурными. Перед ним мелькали люди — врачи, санитары, какие-то мужчины и женщины с хмурыми, печальными лицами. Часто эти люди плакали. Мёртвых Гриня долго не видел. Тела поступали в другую дверь, со двора. Гробы к подъезжающим машинам выносили закрытыми. Ему не было страшно, а сладковатый запах формалина казался приятным. Гриня бегал по скверику около морга, с дежурными пил чай, болтал, слушал радио. Врачи и санитары мимоходом шутили с ним, давали кто яблоко, кто карамельку. Потом приходила бабушка и вела его обедать в один из медицинских кабинетов. Повзрослев, Гриня узнал, что кабинет этот был анатомическим музеем типа кунсткамеры. На полках вдоль стен стояли высокие стеклянные колбы — «банки», называл их маленький Гриня. Там, в желтоватом растворе, колыхались странные предметы: то ли растения, то ли живые существа. Бабушка заведовала этим кабинетом и прилегающей к нему лабораторией.

Обедать можно было ходить в больничную столовую, но бабушка не любила шумное общество. Сюда, в свой кабинет, она приносила еду из столовой в судках. Наливая себе и Грине суп, накладывая пюре с котлетой, она часто сюда же, на стол, ставила одну из колб. Любуясь, с гордостью рассказывала мальчику, как сама вырезала из мёртвого тела и сама заспиртовала этот уникальный экземпляр — раковую опухоль печени. Таких любимых экспонатов у неё было много. Гриня с аппетитом ел, с любопытством слушал и рассматривал. Ему было интересно.

Как он впервые появился в прозекторском зале, Гриня уже не помнит. Наверное, зашёл спросить о чём-то бабушку. Она ассистировала врачу при очередном вскрытии. Врач оглянулся, спросил:

— Зачем мальчик здесь? Малыш, тут страшно!

— Он не боится, — ответила бабушка. — Пойди, сядь в уголок, я скоро.

Доктор, уже привыкший видеть Гриню всюду поблизости, не стал возражать. А вскоре и он, и другие врачи привыкли к тому, что мальчик крутится рядом, во время вскрытий. Он был неназойливый, незаметный, вопросов не задавал, просто смотрел. Вообщем, не мешал. Кое-кто из врачей даже думал о нём: «А что: не боится, не брезгует… Это хорошо. Патологоанатомом станет».

Когда наступила осень и начались занятия в школе, Грине наведываться в морг удавалось лишь изредка. Но он пользовался любой возможностью — так полюбил это место. Там было тихо, уютно — своя особая атмосфера, которая ему так нравилась. И никто над ним не смеялся, наоборот — хвалили за бесстрашие и любознательность. На второе лето Гриня чувствовал себя в морге своим человеком. Для него здесь уже не было секретов и запретных мест. Он уже знал, что именно этот морг, хотя и не считается центральным городским, но имеет лучшую в городе лабораторию. Поэтому здесь обследуются тела не только «собственных мертвецов» — людей, умерших в больнице, но и тех, кто скончался дома, но был приписан к больнице. А также прокуратура направляла сюда тела тех, чья смерть или особо интересовала городские власти, или вызывала у следственных органов сомнения. Так что у патологоанатомов работы всегда хватало. Впрочем, сюда попадали лишь «элитарные тела». Всякие умершие бомжи или неопознанные трупы отправлялись в центральный городской морг.

Гриня бывал на приёме тел, их раздевании и первичном обследовании, ходил с санитарами в холодильные камеры, наизусть помнил, где какое тело помещено. На одевании перед положением в гроб тоже присутствовал. Но больше всего, конечно же, он любил операционный зал. И знал уже, наверное, все тонкости препарирования. Поскольку врачи во время работы имели обыкновение обсуждать с ассистентом свои действия. А если тело было «криминального происхождения», то практически каждое движение врачом называлось вслух, а работник прокуратуры повторял, записывая:

— Сердце — вес сто шестьдесят два грамма, спайка на левой верхней доле и дуге аорты, желудок трубковидный… Левое лёгкое проткнуто два раза, сонная артерия перерезана. Заметны следы защемления кровеносных сосудов, что говорит об удушении…

Гриня старался подойти поближе, чтобы всё хорошо видеть. На него уже давно не обращали внимания, привыкли. А ему нравилось всё: глубокие разрезы на теле, вскрытые брюшные полости, вид извлечённых внутренних органов. И даже визг электрической хирургической пилы, вскрывающей черепа, хотя не все врачи выдерживали спокойно этот звук.

Когда, ещё через год, Грине дали первый раз сделать надрез на трупе, он был счастлив. Врач, — кстати, тот самый, который когда-то сказал: «Малыш, тут страшно», — надел на него огромный пластиковый передник, укрывший мальчика от шеи до щиколоток, резиновые перчатки, показал, как держать хирургический нож. И изумился тому, как одиннадцатилетний мальчик легко и ровно повёл сталью, как спокойно помогал себе левой рукой — отводил в сторону края разрезанной плоти, неживой, но всё же человеческой.