Обман - [88]

Катерина выпрямилась.

— Джулия, не позволяй себе…

— А я позволю! И позволю во имя дочерней любви! — Она переплела пальцы. — Вы научили меня цинизму, но также, и прежде всего, гордости. Вы были горды и проницательны, настоящая львица. А потом появился этот человек, и вы подчиняетесь любому его желанию, даже самому низкому. Вы принимаете одно унижение за другим почти с наслаждением. Знаете, кого вы мне напоминаете?

Катерина была смущена и потрясена. Ей едва удалось прошептать одними губами:

— Кого?

— Диего Доминго Молинаса. Человека, который, совершив ошибку, был способен отрезать себе палец, а потом сладострастно вкушать боль. И то же сладострастие испытываете вы, позволяя Пьетро Джелидо без конца вас унижать. Иногда я спрашиваю себя, не вселился ли в вас дух Молинаса.

Это было уже слишком. Катерина вскочила на ноги, глаза ее вспыхнули прежней гордостью.

— Послушай, ты, маленькая идиотка! Ты прекрасно знаешь, что мы с Пьетро Джелидо вместе находимся на службе у герцога Флорентийского. И в том, что Козимо Медичи удалось избежать последствий французских завоеваний в Италии, есть и наша заслуга.

— Не надо мне этого объяснять. Посредником между Козимо и Италией был Габриэле Симеони, последний, с кем вы уложили меня в постель. По счастью, на этот раз с постелью вы попали в точку.

— Как бы не так! — Разгневанная Катерина говорила без обиняков. — Твой Симеони — дутый персонаж, бедняга, который хочет снискать себе поддержку сильных мира сего с помощью гороскопов. Но никому он не нужен. И если ты вздумаешь соединить с ним свою жизнь, так и останешься в нищете.

Джулия не растерялась.

— А я уже соединила. Габриэле не очень удачлив, зато он добрый и благородный. А вы можете сказать то же о Пьетро Джелидо? Вы отдаете себе отчет, что любить такого человека — безумие, самоубийство?

— Но я его вовсе не люблю.

Катерина говорила искренне. Пьетро Джелидо источал непонятное мрачное обаяние, но уже несколько месяцев, как любовь к нему угасла. В конце концов, монах сам немало этому содействовал: любое проявление чувства у него сопровождалось язвительными грубостями, словно он сам хотел ее как можно дальше оттолкнуть, чтобы помешать сближению.

Джулия, очевидно поняв, что мать говорит искренне, сильно смутилась.

— Но год назад, когда я уехала, вы написали мне, что влюблены!

— Я писала не о Пьетро. Я писала о другом человеке, с которым ты не успела познакомиться: о Мишеле Серве.

— Мишель Серве? Еретик? — воскликнул Габриэле Симеони, появившийся на пороге.

Он был молод и высок, в мягких, почти женственных чертах лица читались доброта и деликатность. Его глаза, такие же голубые, как у герцогини и ее дочери, светились теплотой. Светлые волосы локонами вились по плечам, соединяясь с коротко остриженной бородкой. Одет он был просто, без всякой претензии на элегантность, даже, можно сказать, небрежно. Пятна пота на зеленой рубашке указывали на то, что ему пришлось бежать, скорее всего, из зоны беспорядков.

Катерина смотрела на него, не скрывая вражды. Она терпеть не могла таких нарочито мягких и нежных мужчин.

— Мишель Серве — еретик только в глазах инквизиции. Надеюсь, господин Симеон и, вы не симпатизируете Матье Ори и его тюремщикам? Даже если это так, знайте, что Серве в безопасности в Женеве.

— В Женеве! Так это был он! — Симеони смешался. — Простите, герцогиня, Мишель Серве, о котором вы говорите, случайно, не звался Мигель де Виллануэва?

— Да, это его настоящее имя.

— Тогда у меня для вас дурные вести, — Симеони все больше смущался. Чтобы как-то потянуть время, он снял старый выцветший плащ и положил его на стул. Потом уселся сверху, — Серве был вашим другом?

— Да, — ответила Катерина, и голос ее дрогнул, — Говорите, прошу вас.

Симеони сглотнул.

— Серве считали еретиком не только католики…

— Он не был гугенотом, я знаю, но гугеноты помогли ему бежать в Женеву.

Симеони опустил глаза.

— Вы регулярно получали от него письма?

— Последнее пришло в прошлом году.

— Боюсь, мадам, что больше не получите.

Сердце Катерины забилось так сильно, что заболела грудь. Она еле выговорила:

— Что с ним?

Симеони глядел в пол.

— Хотел бы я, чтобы вы получили это известие не от меня, — прошептал он, — Серве сожгли живым несколько месяцев назад. Приказ о казни отдал лично Кальвин.

Пронзительный крик вырвался у Катерины. Она взглянула на Симеони с какой-то слабоумной улыбкой:

— Вы лжете. Не понимаю, зачем…

— Я не лгу, герцогиня. — Симеони поднял на нее грустные голубые глаза. — Удивляюсь, что вы ничего об этом не знали. О процессе Серве говорила вся Европа. Кальвин потребовал, чтобы он отрекся от тезиса о человеческой природе Христа. Он отказался, и его отггравили на костер.

Пропасть отчаяния поглотила разум Катерины. Она не знала, что сказать, что подумать. Из горла сами собой вырвались рыдания, но они не дали выхода отчаянию: просто разум так отреагировал на покрывшую его тьму. Откуда-то издалека до нее донесся голос Джулии:

— Вы вправду любили его, мама?

Катерина даже не разобрала смысла слов. Соображать она была не способна.

Потом она почувствовала, как руки Джулии гладят ее по волосам, а сердце дочери бьется совсем рядом. Она ухватилась за это тепло, которое тоже шло из бесконечного далека. Заботливые пальцы старались вытереть ей слезы.